О'Санчес - Что может быть круче своей дороги?

Бобби Бетол — тот одиночка классический: бездетный холостяк, без семьи, без друзей... Но он-то терпеть не может оставаться один, лучше будет на работе круглые сутки торчать, чем дома, один и без людей... Собутыльники, любовницы, партнеры по покеру — лишь бы не одному! А я-то — как раз по-другому: во мне проснулся вкус быть наедине с собой, со своими мыслями... И на фиг, спрашивается, они мне нужны, мысли эти? Если их не воплощать в события и поступки? А я как Бобби Жук почти: занимаюсь чем угодно, только не собой. Перед Шонной-то я бравировал, но сам ведь понимаю: попади мне в лоб пуля этого мелкого «гражданского» калибра — и нет меня! Странно: меня — и нет...

Над вопросами собственного бытия и небытия невозможно не задумываться, и я после тщательного размышления понял для себя: я очень боюсь смерти.

Но — не сочтите за браваду — не потому что я трус, а потому что... Как бы это объяснить... Все мы смертны, тут уж, в этом осознании, можно поднапрячься и быть смиренным, но — смертный смертному рознь! Этот... который в Париже башню построил: инженер Эйфель, и Моцарт — тоже были смертные, но не зря ведь жили. Понимаю, что звучит довольно пошло, а все-таки для меня сей аргумент — отнюдь не пустой звук!

Со всех сторон я смерти боюсь: просто как человеческая биоединица, как отец моего маленького семейства, обеспечивающий жизнь и безопасность тех, кто мне дороже меня самого, как представитель человечества, способный что-то такое сделать для всего мира, оставить свой след в истории...

И получается, что по всем трем основным параметрам — рано мне покидать юдоль земную, не готов я к этому, просто не готов.

Впрочем, я не собираюсь, в ближайшие сто лет.

Наш Жан повадился таскать из школы одни пятерки. И по арифметике у него пять, и по природоведению пять, и даже по чистописанию!

— А по пению-то у него за что пятерка???

— Потому что пел хорошо. Наш сын старается на всех уроках, не только на арифметике, у него отличный слух, и учительница его хвалит.

— Наш сын! Не-ет, я таким не был.

— Да уж, знаем, каким ты был. Насмотрелись.

— Плохим разве? Шонна, птичка, разве я был плохим?

— Ну... Что бы ты хотел услышать: горькую правду, или сладкую ложь?

— Сладкую ложь.

— Тогда ладно: редко, иногда, но видны были в тебе проблески чего-то приличного и хорошего.

— Ах, вот как? Проблески? За кого же ты замуж вышла, интересно знать?

— Да, Ричик. А теперь пойди и объясни Жану, что тебя не устраивают его школьные успехи и хорошее поведение. Угу, так и скажи: хватит пятерок, сын, неси в дом единицы и «пары»! Будь как все отбросы общества.

— А где он, кстати?

— На внеклассных. Учится танцам и этикету.

— С ума сойти! Времена пошли... В нашей муниципальной школе, простой и бесплатной, ничего подобного не бывало, и жили при этом. И хорошая школа была. Этикету и танцам!

— А у него есть. Но папа недоволен, папе нужно, чтобы дети не танцам учились, а курению и дракам в туалете. Учись у папы, сынок.

— Но я же так не говорил.

— Тогда незачем лицемерно вздыхать и качать головой. Твой сын — один из лучших во всех начальных классах. Дай Бог, чтобы и Элли взяла с него пример, когда в школу пойдет.

— Мне очень забавно слушать, когда ты начинаешь говорить с расстановкой, отделяя одно слово от другого. Точь в точь, как моя классная руководительница, в приступе большого и плохо скрываемого гнева. Элли? А Почему бы ей не быть примерной? Во-первых, она девочка, ей положено быть опрятной и благонравной, а во-вторых, она читать и считать научилась еще раньше Жана.

— Ну, я бы так не сказала, что раньше... Они одинаково начали по-настоящему понимать счет и буквы, и Жан и Элли, почти в четыре года.

— Без разницы: гены отца свое берут, оба великолепны. Вот бы нам еще пару-тройку детишек?

— Ричик, не шути так.

— Я не шучу.

— Тогда успокойся. Ты сколько раз рожал? Ни разу? Вот и молчи в тряпочку, а с меня хватит кесарева сечения.

— Что ты, дорогая, я же понимаю...

— Вот и молодец. Лучше скажи, как тебе моя статья? Только честно?

— Круче не бывает. Да еще и денег заплатили! Я дважды перечитывал, хотя ровно ничего не понимаю в женских клубных обычаях.

— Ты вот смеешься, а мне эти сто двадцать пять талеров гонорара дороже любых бриллиантовых диадем, потому что я сама, понимаешь, чуть ли ни первый раз в жизни сама их заработала!