Всеволод Глуховцев - Мадьяр

– Помогите перевязать.

Видел ли я в том смысл?.. Ответить не могу. Потому что не хочу.

Через пять минут перевязка была закончена. Франт за это время управился с Шадымом.

Крот еще раз перепроверил убитых. Одному из «витаминов» во взорванном «Лендкрузере» контрольным из ПМ бахнул в башку.

– Для гарантии, – пояснил он. – Вроде жив еще был. Жить ему теперь ни к чему.

Дошел и до Бандераса. Ткнул пару раз башмаком, харкнул на труп и вернулся.

– Сдох Клим – и хрен с ним… Ну, пошли! Ни секунды терять нельзя. Как… – здесь он запнулся, – как раненую понесем?

– Я понесу, – сказал я. – Помогите.

Катю со всеми возможными предосторожностями погрузили мне на спину, и мы пошли.

В эти минуты во мне родилась надежда. Катино сердце билось тихо, но ровно, я ощущал ее дыхание. Главное – дотащить до базы, а уж там Плейшнер постарается! Отлежится, встанет на ноги…

Мысли эти были бестолковые, но сильные, каждая из них словно бы вливала в меня порцию силы, мне казалось, что я не устаю, что ноша моя мне лишь в радость… и я не сразу понял, зачем – когда мы уже спустились в подвал девятиэтажки – Крот негромко, но тревожно окликнул меня:

– Мадьяр… Мадьяр, слышишь?..

– Да? – откликнулся я с опозданием. – Что?

– Положи ее. Передохни.

– Я не устал.

– Ну ей дай отдохнуть.

– Что? А-а, ей… Помогите. Свет! Крот, фонарь!

Крот включил слабо светящий фонарь. Включил свой и Франт. Ясно было, что батареи доживают последние часы.

Парни осторожно приняли Катю, уложили на бетонный пол. Я выхватил у Крота фонарь, осветил лицо.

– Катя! Катя!..

– Командир, – глухо выговорил Крот. – Командир, надо смотреть правде в глаза. Мы ее не донесем.

Я приложил ладонь к нежной Катиной шее, ощутил слабенькое биение пульса…

– Она живая.

– Да, – покорно сказал Крот.

Мои надежды отлетели, как сны при пробуждении, я ощутил страшную гнетущую усталость.

– Оставьте нас.

Все молча зашагали в глубь подвала, но я не слышал их шагов. Фонарь выключил.

Пульс под моими пальцами исчезал. И плюс сменился на минус – теперь энергия уходила из меня неудержимо, как вода из пробитого сосуда. И я ничего не мог сделать: силы выливались в никуда, в бездну, я чуял ее, эту бездну, и страшился увидеть ее. И потому закрыл глаза.

И тут же открыл их.

В тот миг, когда я сомкнул веки, над головой моей вспыхнуло маленькое Солнце – только для нас двоих, больше никто его не видел никогда. И в этом свете Катино лицо стало неизъяснимо прекрасным и немного печальным – точно вся мудрость мира, за которой век за веком гоняются люди в разных краях Земли, открылась ей легко и просто и больше не покинет ее.

Невидимое солнце продержалось несколько секунд, погасло, а я, наверное, куда-то исчез из нашего мира. Не знаю, насколько. Вернулся во тьму и тишину. Ладонь все так же касалась девичьей шеи. Пульса не было.

Мне почудилось, что под пальцами делается прохладно. Но, скорее всего, только почудилось.

Я встал и, не оглядываясь, пошел туда, куда скрылись ребята. Включил фонарь, мне ответно мигнули.

– Ну что? – спросил Крот, когда я подошел.

– Умерла, – сказал я.

Может быть, в те часы я показался моим боевым товарищам бесчувственным. Не знаю. Я был таким, как всегда. В подземных условиях руководство группой переходило к Кроту, я превращался в рядового бойца – и как рядовой я все исправно делал. Если обращались – отвечал трезво, дельно, рассудительно. Словом, точно ничего не было.

Я и сам немного удивлялся себе. Вернее, той пустоте, что вошла в меня и окутала невесомым коконом. Мне казалось, что я как бы вижу себя со стороны, что я – не я. То есть не знаю, кто я. Этому я и удивлялся, но как-то равнодушно. Ну, я, не я – какая разница?..

Но глядя со стороны, я вынужден был признать, что Крот был несокрушимо прав. Катю бы мы не дотащили. Путь в родную гавань выдался адски трудным, столь тяжкого подземного маршрута у нас еще не было. Приходилось ползти по-пластунски в каких-то трубах, опять же карабкаться «с этажа на этаж», при этом немыслимо изворачиваясь… как бы мы тащили тяжелораненую через эти штреки и колодцы, ума не приложу.

А впрочем, чего уж теперь прилагать, равно как и перетряхивать всякие «если бы». Что сбылось, то сбылось.

Черт знает, сколько мы так пробивались к дому. Хронометр мой встал, в какой-то миг я не успел его подзавести, и теперь – увы. Фонари садились один за другим, в конце концов в полурабочем состоянии остался один, переведенный в режим жесткой экономии. Усталость постепенно проникала в тело, наполняла его тяжестью… Я не жаловался. Да и никто не жаловался, не тот народ. Шадым, которому приходилось тяжелее всех, и тот стойко шел со всеми вместе, ни словом, ни вздохом не выдал слабости. Первым заговорил об отдыхе сам Крот.