Михаил Бычков - Подземка

– Не боись, будет тебе хавчик. Мы, собственно, за тем и пришли. Пошли с нами, пайку будешь свою зарабатывать.

– Это типа общественных работ, что ли? – догадался я.

– Вроде того. Ты мужик не слабый, так что горбом поработаешь. Помахаешь киркой маненько, зато потом будешь хавать с полным на то основанием. Когда еда заслужена, она в два раза вкусней кажется.

– Э, мы так не договаривались, – произнес я. – Нашли дешевую рабочую силу! Мне вообще-то на Центральную надо, и чем быстрее, тем лучше, а я и без того у вас застрял. Может, ну их, к такой-то матери, эти работы?

– Ты не рассуждай, давай топай, – рыкнул разговорчивый дуболом.

– А как же… – Я оглянулся в сторону женской половины.

Дуболомы хмыкнули:

– За девку не переживай, ей тоже применение найдется.

– О’кей, парни, – вздохнул я. – Только предупреждаю заранее: яйца берегите. Без них плохо будет.

– Ты бы о своих лучше заботился. Есть у нас двое, которые с удовольствием тебе их отрежут, – сказал дуболом, намекая на Гену со Славой.

С десяток работяг согнали к небольшому ответвлению основного туннеля. Мужики были невыспавшиеся, злые. Громко матерились, насылая проклятия на начальство, жадно докуривали чинарики или украшали плевками стены.

– Привет стахановцам! – поприветствовал я собравшийся трудовой люд.

Внимания на меня не обратили. Не хотят – и не надо. Чай, не красна девица, не расплачусь.

Я сообразил, что народ тут подобрался сплошь и рядом из провинившихся обитателей станции. Штрафники. Видимо, Ашот Амаякович верил в исправительную силу труда, хотя подавляющее большинство морально «горбатых» исправят разве что могила да лопата по хребтине. О последнем способе я упомянул неспроста, ибо трудовое перевоспитание началось с раздачи шанцевого инструмента. Штрафникам выдали кирки и совковые лопаты, а меня, как самого представительного и крепкого, поставили в пару с лопоухим и не сильно хлипким мужиком таскать носилки.

Был ли тут какой-то инженерный замысел, или начальство всего лишь хотело направить энергию штрафников в мирное русло, но вкалывать нам пришлось и впрямь ударными темпами. Я попытался филонить (кому охота забесплатно надрываться?), но быстро получил чувствительный укол штык-ножом, примкнутым к автомату. Охранники глаз с нас не спускали, расслабляться не позволяли, и, кажется, нам предстояло работать «отсюда и навсегда».

Похоже, я мог застрять тут до конца моих дней.

Жаль, что работа не волк и в лес не убежит, а то б и в самом деле послал бы ее куда подальше. Часа за три утомительной пахоты я так навкалывался, что с трудом волочил ноги. Тяжеленные носилки оттягивали руки, дико болела спина, голова начинала кружиться.

В этот момент охранники объявили перекур и раздали по банке тушенки на троих.

– Жрите, братцы кролики, и отдыхайте. Через сорок минут продолжим.

Работяги увлеченно заскребли ложками, передавали банки по кругу. Я был последним в нашей троице и не удивился, когда обнаружил, что мои товарищи по несчастью практически ничего мне не оставили. Похоже, здесь каждый сам за себя.

– Благодарю за щедрое угощение, – с укоризной произнес я, но меня не слушали.

Никому моя личность не была интересна. Я даже удивился. Обычно новый человек всегда окружен повышенным вниманием на любой станции. Все норовят расспросить, узнать новости, сплетни, может, услышать что о потерявшихся родственниках. Но аборигенам было не до меня. То ли народ подобрался равнодушный, то ли других забот хватало. Никто даже не поинтересовался, как меня зовут. Ладно, со своим уставом в чужой монастырь не ходят. Кроме того, не больно и хочется разговоры разговаривать. Устал так, что язык на плече.

Мужики устроились кто где, закурили. Я сел на перевернутое вверх дном ведро, прислушался к начавшемуся разговору.

Темы были обычными, бытовыми. Все дружно обругали главу администрации, перечислили перенесенные по его милости обиды, добрались до начальничков рангом поменьше и перемыли им кости. По всему выходило, что на станции дурак сидит на дураке и дураком погоняет. Потом русло беседы перекинулось на женщин. Дружнее всего обсуждалась какая-то Зинка, у которой было за что подержаться (титьки – во! корма – вот такая!), но она, курва, блюла себя и лапать никому не позволяла. Мужиков это и оскорбляло, и одновременно приводило в восторг.

А затем как-то само собой в ход пошли разного рода байки, страшилки, за истинность которых никто не мог положиться, но, тем не менее, рассказывали их с таким придыханием, будто это и есть самая взаправдашняя быль.