Владимир Контровский: Саракш: Кольцо ненависти

Вопрос: где взять такую перчатку (и желательно нужного размера, и желательно не своенравную, а то ведь она может превратиться в пыточное приспособление и поломать все кости руки). Лике Шекагу, генерал Легиона, или генерал Аахи Оду, командующий полевой армией? Или, может быть, Орсо Анипсу? Этот экс-полковник может быть полезен: люди, у которых ничего нет (особенно если у них когда-то что-то было, а потом вдруг они этого лишились), всегда полезнее тех, кто что-то имеет в настоящее время и боится это потерять. Генерал Шекагу наверняка сейчас прячется за щетиной легионерских штыков и выжидает, а вот генерал Оду — этот недоумок, потеряв на Стальном Плацдарме лучшие танковые части, очень боится мести хонтийцев. Он кинется в ласковые объятья Папы, и Папа по-отечески нежно сломает ему хребет. Полковник Анипсу, «Рыкающий Ветеран»… Неплох (пригодится как инструмент), но его еще надо найти — есть у бравого экс-полковника идиотская привычка уходить в разгул в самый неподходящий момент, причем неважно, с горя или с радости (поэтому, собственно, и стал полковник Анипсу бывшим полковником). Но в армии (и в Легионе) Анипсу все еще весьма популярен — как этакий образец истинного имперского офицера, не знающего удержу ни в бою, ни на пиру, ни в любовных утехах, — и его нужно привлечь на свою сторону (если он, конечно, не погиб в атомной мясорубке на хонтийской границе).

Стоп, а ведь есть человек, у которого с Маком свои счеты! Как же я мог забыть — ну, да, конечно, есть такой человек, и он пойдет против Странника, потому что у Странника — Мак Сим, недострелянный выродок, покусившийся на основы. Лучшие борцы — это идейные борцы, а если идеи приправлены еще и личными мотивами…

Господин государственный прокурор выдвинул ящик стола, оросил беснующийся мозг глотком алкоголя и взвесил в руке тяжелый автоматический пистолет — давненько я не стрелял, да. А потом вызвал дневного референта и распорядился:

— Мою бронированную машину. И личную стражу — всю, до последнего человека, на трех транспортерах. И еще: охранной бригадой Легиона, расположенной здесь, в столице, командует бригадир Чачу. Вызвать его ко мне и доставить — немедленно.

На улицах столицы трепетала дымка боязливого непонимания. Люди чувствовали — что-то произошло, что-то случилось, но что именно, никто понять не мог. Официальных сообщений не было — никаких, — и поэтому люди жадно ловили слухи, претендовавшие на достоверность (а как же иначе?). Одни говорили, что на радиотелецентр упал хонтийский баллистический снаряд, другие муссировали версию о пандейской смертнице, врезавшейся в здание на летающей платформе, начиненной взрывчаткой, третьи обвиняли в случившемся проклятых террористов-выродков (а кого же еще?). Из уст в уста передавались сведения о десятках тысяч жертв, и это в какой-то мере соответствовало действительности — погибших при взрыве и в самом деле было много, очень много. Но гораздо большее число смертей наступило от лучевого голодания: сердечная недостаточность, суицид, инсульт. Больницы были переполнены, и обитатели огромного города ждали, не понимая даже, чего именно они ждут.

Но самое главное: почти всеми подспудно ощущалось, что событие это из ряда вон выходящее и что за ним последуют серьезные перемены. И нельзя сказать, что мысль об этих переменах приводила в безудержный восторг всех от мала до велика. Да, монотонная серая жизнь в замкнутом (в искусственно замкнутом) пространстве, именуемом Страной Неизвестных Отцов, у очень многих вызывала неосознанное (трудно что-то осознавать под воздействием поля башен) глухое раздражение, однако и перспектива неясных перемен не порождала неуемной радости. Да, незримая длань Отцов давила, однако она же играла роль кровли, защищавшей от непогоды, пусть даже с кровли этой капало за шиворот и туда же падали иногда срывавшиеся с нее скользкие мокрицы. Взрыв телецентра смерчем сорвал эту крышу, но что будет дальше? Что прольется с неба над головой — тепло Мирового Света или струи ядовитого дождя? Конечно, мало кто из жителей столицы способен был мыслить такими философско-поэтическими категориями, но неопределенность будущего вызывала смутную тревогу у всех (и даже у тех, кто это будущее примерно себе представлял и пытался сделать его настоящим).