Дмитрий Абеляшев - Пастырь Вселенной

— Указ еще не подписан. И если твои жрецы, которых мы пригоним сюда столько, сколько понадобится, исцелят мой народ, то он не будет подписан никогда. Если откажутся или их просьба к земному божеству окажется тщетной — указ будет подписан и их хоксируют первыми. А тебя я распоряжусь вмуровать в стену хокс-центра, чтобы ты смотрел, как твои земляки будут превращаться на твоих глазах в слабоумный скот. Твои родители живы? — вдруг спросил Император.

— Да, — через силу ответил Владимир, понимая, что сейчас история всей планеты Земля держится на таком тоненьком волоске, что даже одна неверная интонация его голоса способна привести к фатальным последствиям.

— Твою мать будут насиловать на твоих глазах, пока она не сдохнет. Без всякого хокса. Если только что-нибудь пойдет не так, как предполагается. Ты согласен?

Владимир подумал, что если его план рухнет, то ей все равно не избежать операции. И, подняв глаза на Императора, выдохнул свой ответ прямо в его лицо:

— Согласен.

— Да, и еще, — внезапно добавил Император. — Если вдруг мы найдем средство от вашей болезни до церемонии земных жрецов, то наша сделка расторгнута — ясно?

— Ясно.

Лицо Императора вдруг озарила приятная, светлая улыбка, так не вязавшаяся с предшествовавшими ей угрозами, и он предложил Володе:

— Ну что же, продумай пока список, кого надо привезти с Земли, а я, пожалуй, вздремну ваш земной часок. Ты меня утомил, — добавил он после паузы. — Непростой ты собеседник.

Владимир вдруг тоскливо осознал, что сейчас, быть может, его последний и единственный шанс просить Императора о Лее. И он рискнул подать голос сам без разрешения владыки Анданора.

— Ваше величество, — начал он под презрительно-недоуменным взором самодержца, решившего уже закончить аудиенцию, — если эпидемия завершится после молебна, то не даруете ли вы жизнь моей Лее?

Император с усмешкой смерил взглядом торчащее из стены лицо и туловище землянина и сказал:

— Кроме истории Пиноккио мне запомнилась также земная сказка о Золотой рыбке. Через сказки можно узнать так много о характере покоренных народов, что я не жалею на это времени. Пиноккио, Иван-дурак, Золотая рыбка — конечно, плоды вашей болезненной фантазии, однако они многое говорят о психологии как придумавших, так и всосавших их с молоком матери жителей Земли. Это, соответственно, ваша склонность, если не страсть, к лживости, безрассудному презрению к логике и беспредельной алчности по отношению к своим благодетелям. Последнюю, к слову, ты и демонстрируешь мне теперь. Довольно с тебя и того, что ты спасешь, быть может, свою планету от неминуемого до беседы божественного меня с презренным тобою хокса.

Император жестко улыбнулся Володе, прищурив пронзительные глаза:

— А такая малость, как судьба двух пленников, будет зависеть всецело от моих милости — или НЕ-милости, настроения — или НЕ-настроения в тот краткий миг, когда я соизволю решить ваши кургузые судьбы. И это в случае успеха миссии земных жрецов. В случае же НЕ-успеха ваша недолгая история завершится поистине чудовищным для вас, но поучительным для всех остальных финалом.

И Император величаво удалился, даже не взглянув более в Володину сторону. А Владимир смотрел сейчас строго перед собой, где на сероватом мраморе стены медленно таяло, пульсируя и угасая в такт ударам вмурованного в ребра сердца, зеленое пятно его бессильного гнева.

Володя не знал, сколько времени томился он в одиночной камере, с мутным зеленоватым светом, сочащимся с матового потолка. Ему приносили жидкую пищу, но всякий раз проделывали это с такими предосторожностями, что Владимир чувствовал — еще немного, и он неминуемо сойдет с ума. Дело в том, что пол его камеры обладал тем же омерзительным свойством, что и стены тронного зала, — первый раз, когда одиночка сыграла с ним свою шутку, он спокойно спал на гладком полу, не ожидая подвоха. Проснулся он оттого, что, как показалось Владимиру, он видит один из самых скверных снов в своей жизни — словно постель под ним исчезла, и он теперь тонул в расступившейся под его телом зловонной трясине. Придя в себя, Володя в тот же миг осознал, что сон был сном лишь отчасти. Он действительно погружался в болото, которому прежде доверял, как настоящему полу. Под тяжестью Володиного тела оно расступилось снизу, сверху же сероватые наплывы массы уже грозили сомкнуться над его лицом, перекрывая доступ воздуха. Володя успел подумать, что, должно быть, анданорцы сами сумели выдумать способ борьбы со стингровой лихорадкой, а его решили утопить или же замуровать в полу его одиночной камеры. В слепой, бессильной попытке ухватиться за гипотетическое что-нибудь, Владимир взмахнул рукой, словно мог дышать ладонью, — и тут вещество пола вновь обрело каменную твердость, уже залив Владимиру все туловище волной затвердевшего бетона. Глаза Владимира, закрытые веками и замурованные сверху схватившейся дрянью, видели лишь могильную тьму. В рот проникала тоненькая струйка воздуха, недостаточная для того, чтобы жить. В момент, когда гадость, которую Владимир считал полом, застыла, грудная клетка пленника была почти не заполнена воздухом, и теперь Володя мог дышать лишь самым донцем своих легких — попытка более глубокого вздоха натыкалась в прямом смысле на сковывающий панцирь затвердевшего вновь пола. Володя находился в таком бедственном положении не более двух минут, но мог бы поклясться, что провел в каменном гробу не менее четверти часа. Наконец, пол вновь сделался жидким, но теперь лишь там, где соприкасался с телом узника, — ниже и вокруг он оставался твердым как ни в чем не бывало. И потому, когда Владимир выбрался, откашливаясь, будто из самых недр Анданора, на сухую поверхность из своей ямы, та, лишившись контакта с пленником, незамедлительно застыла, и лишь некоторая неровность пола камеры напоминала теперь о мрачном приключении, безусловно стоившем Владимиру тысяч нервных клеток — ведь черным волосам не так просто родить седую прядь, даже такую тонкую, как та, что теперь украшала Володину голову.