Дмитрий Абеляшев - Пастырь Вселенной

И Владимир сразу же ошалело оказался совсем в иной реальности — тут никто не стоял над душой, не увлекал его обраставшими все новыми подробностями диалогами. Тут была кровать, на которой он сидел. Тут было такое сладостное, оказывается, безмолвие.

Володя несколько минут занимался тем, что наслаждался полной тишиной, отсутствие каких-либо звуков казалось ему сейчас таким целебным — его воспаленный от бесконечной серии уроков разум наконец обретал долгожданный покой. Владимиру казалось, что его голова просто перегрелась, и он, поняв, что нуждается в обилии свежего воздуха, поднялся и вышел за дверь.

Первое, что он увидел, была кулямба. Володя глядел на нее и просто не верил своим глазам: ее ветви были сплошь покрыты огромными, как на Силлуре, и изящными, будто земные лилии, РОЗОВЫМИ цветами! Лучи солнца были сейчас зелеными, и Володя, поняв, что уже наступило утро, бросился, припоминая по дороге некоторые детали вчерашнего дня, в комнату Леи.

Память, с трудом нашаривая что-либо, кроме прилипчивых и намертво вбитых в голову правил анданорской грамматики и орфографии, уже наткнулась на воспоминания о стингровой лихорадке. Поэтому Владимир в трепете переступил порог Леиной комнаты и увидел свою жену, которая, отчего-то одетая в черный комбинезон, как на Земле, лежала на своей постели.

— Лея, наша кулямба расцвела розовым, — выдохнул Володя, уже ощутивший, что с Леей что-то не в порядке, но просто не хотевший верить в это до последнего. Хрупкой надеждой крутилась мысль, что, быть может, это от вчерашних таблеток он воспринимает ее сейчас так противоестественно… Прежде всего, Лея отчего-то его не видела и смотрела как бы сквозь, будто зная, где Владимир должен был стоять теперь, но не имея возможности разглядеть его лица, словно слепая.

— Милый, — промолвила вдруг Лея так, будто вовсе не слышала радостной вести, сообщенной Владимиром, ее лицо осталось собранным и каменным, как маска, — не знаю, понял ты уже или нет, но то, что ты сейчас видишь, — стерееобраз, голограмма. Прости меня — я поступила подло по отношению к тебе. Я знала, что ты скорее убьешь меня или себя, чем отпустишь сделать то, что я должна сделать.

Владимир почувствовал вдруг, как жаркий, омерзительный пот покрыл его целиком, словно он перенесся вдруг из прохладных комнат в душную парилку. Его руки судорожно сжались в кулаки, а ноги подкошенно сдали так, что ему пришлось присесть на край той самой кровати, где сейчас возлежал стереоотпечаток Леи. Девушка была ненастоящей — Володя понял, что почувствовал это сразу, не разрешая сознаться в этом самому себе. В комнате не пахло Леей, ее слова не колыхали воздух, он не чувствовал ее тепла. Он был один. Если бы он сумел освободиться от лингвистического бреда немного раньше, то он застал бы ее, когда она записывала это послание, живая, настоящая, дышащая, теплая, способная слышать и воспринимать, Лея, которую он смог бы убедить не делать с собой того страшного, что она собиралась сделать или, быть может, уже сделала. Владимир почувствовал, что к его горлу подступил слепой ужас, что это предсмертная записка, а сама Лея, быть может, уже повесилась или отравилась, и ее холодное мертвое тело он теперь обнаружит где-нибудь в их доме.

Между тем призрак Леи продолжал свою речь, и на Владимира накатил приступ бессильной ярости от размеренной, спокойной речи голограммы — ведь если бы записка была оставлена на бумаге, он мог бы хоть заглянуть в конец, а так он должен был, как идиот, дослушать все до завершения, оставаясь в неведении. А вдруг она делает с собой что-нибудь именно в эту минуту?!

Владимир не сомневался уже, что все она сопоставила, все поняла, а его, как последнего дурачка, обвела вокруг пальца с этими таблетками. Вырубила его этим курсом, и все.

Лея говорила отчетливо и мерно, ведь она же не видела, что творилось с Володей от ее слов, иначе бы ее сердце не выдержало, она бы обняла его, заплакала у него на груди, они вместе нашли бы выход, не разлучавший их так жестоко.

Лея говорила:

— Володенька, помнишь, когда мы с тобой спасали Лайну, я сказала тебе, что ты мой должник. Я понимаю, конечно, что просьбы несоизмеримы, и потому я не прошу принять мой выбор или простить, — голографическая Лея нервно потерла губы ладонью, и Володя почувствовал, каких терзаний стоило ей это послание, — я прошу хотя бы попробовать когда-нибудь перестать ненавидеть меня за то, что я вынуждена буду сделать. Теперь я твоя должница, Володенька, ты молись обо мне, как умеешь, ведь это же не совсем самоубийство, когда я честно приду и расскажу, что это я виновата в болезни, которую привезла с Земли.