Андрей Гребенщиков - Ниже ада

„Хорошо, Павел Семеныч“, — похвалил себя начстанции. — Молодец, варит еще котелок, не совсем, значит, проржавел. Однако провокации все как одна у нас происходят — кто дурачка гадости научит, кто менту ретивому шепнет, где „горяченького“ в засаде подождать, подростков с разных станций меж собой схлестнет, лозунги шовинисткие покричит… Где-то ведь рядом козлинушка родненькая ходит, под боком под самым… Только зачем? Где тут выгода зарыта, корысть в чем? Мож, меня подсидеть да в начальники выбиться… Неплохой вариант, вполне себе рабочий. Гнилушек до власти охочих окрест хватает… Ничего, вот возвернусь и устроим партийные чистки. Даешь тридцать седьмой год с опережением графика на четыре года! Придется кое-кому накрутить хвосты, да на путь истинный наставить…

Однако что ж так сердце щемит да предчувствиями погаными душа полнится… Ох, неспокойно как, тревожно… Быстрей бы отмучаться да домой рвануть».

Павел Васильевич открыл глаза и осмотрелся по сторонам — извечная туннельная темнота и немного нервная тишина, нарушаемая лишь ритмичным перестуком колес.

«Интересно, кто это сказал… хорошо стервец сказал, прямо в точку. Какая все-таки причудливая штука — жизнь».

Жить Федотову оставалось чуть больше десяти часов.

Живчик нехотя захлопнул пошарканный блокнот, когда-то имевший обложку из кожзама, а ныне щеголяющего «обнаженными» листами. Костя тысячу раз обещал себе что-нибудь сделать с рассыпающейся на глазах реликвией, однако это «что-нибудь» никак не желало обретать зримые формы.

Тяжело вздохнув, Федотов-младший пригладил верхние, самые многострадальные листы, будто извиняясь перед ними за собственную неряшливость и неумение держать слово.

Кипа истерзанной бумаги под названием «Первая война» была для него всем, но перебороть собственные пороки иногда выше человеческих сил. «А человек слаб, — думал Живчик. — И не всегда аккуратен. Однако возводить аккуратизм в ранг благодетели — значит идти против людской природы в частности и истины в целом».

Впрочем, в данный момент мысли его витали далеко от столь приземленных материй, как отсутствие нелепой и не очень нужной обложки на старенькой записной книжке. Где-то глубоко внутри себя юноша рвал и метал, разражался гневными тирадами и сыпал направо и налево проклятьями, внешне сохраняя весьма миролюбивый и даже интеллигентный вид.

Наконец гнев все же вырвался наружу, и Костя Федотов чуть слышно чертыхнулся. Последняя вылазка на поверхность принесла ошеломляющие результаты. Настолько ошеломляющие, что хотелось кого-нибудь хорошенько поколотить. Например, сталкера, продавшего ему за баснословное количество патронов «записи участника» Первой войны, оказавшиеся банальной подделкой. Или пронырливого торгаша с Чкаловской, подсунувшего липовые свидетельства «очевидцев» тех событий.

Живчик застонал от обиды. Сколько денег и времени потрачено впустую, сколько трудов насмарку. На любимый блокнот без слез смотреть невозможно — и не только из-за жалкого его состояния. Оказалось, что правды в этих листах не больше, чем в сказках Гофмана.

«А сказки были славные, особенно в забавном пересказе отца», — внезапно рассмеялся Костя. От приятного воспоминания сразу стало легче. Классическая литература в «говорковом» исполнении любого доводила до икоты. Папа, конечно, обижался, пробовал контролировать свою речь, однако быстро сбивался, и все опять заканчивалось хохотом слушателей и ответными обидами.

Первый позыв — сжечь несчастные и, в общем-то, ни в чем не повинные записи — прошел бесследно. Юного историка еще немного потряхивало, однако благоразумие неумолимо побеждало.

«Надо отвлечься», — решил Федотов, спрятал блокнот и отправился разыскивать своего друга Ваньку.

Ботаническая не отличалась ни особо выдающимися размерами, ни поражающими воображение площадями. Однако укромных мест и местечек, потайных закутков и схронов хватало с лихвой и целиком компенсировало общую скромность планировки станции. Не найдя Ивана в палатке, Живчик уверенно отправился на его поиски в один из таких уголков. И, к своему удивлению, не обнаружил там никого. Обычно Мальгина можно было застать спящим у себя дома, несущим службу в дозоре, либо сохнущим по своей ненаглядной Светке в этой самой каморке, служившей когда-то бытовкой для обходчиков.