Игорь Вардунас: Ледяной плен

Тогда она подралась со сверстницей — в первый раз в своей жизни. И надолго запомнила жалящие удары дедовского армейского ремня.

В доносившейся из шахты мелодии не было слов. Затаив дыхание, Лера неоднократно пыталась представить, о чем могли бы рассказать эти чарующие звуки. О королях и принцессах, о которых она когда-то с трудом прочитала в рассыпающейся прямо в пальцах обгоревшей книге? О любви? О мире, которого больше нет?

Несколько раз она все-таки попыталась подпеть, но вышло настолько нескладно и грубо, что Лера испугалась и, прикусив язык, дала себе зарок молчать. С тех пор девушка просто приходила сюда, перед этим обязательно проверив, чтобы рядом не оказалось чужих глаз, тихонько садилась на торчащий из стены кусок вытертой ее джинсами арматуры и слушала, слушала…

Папа и мама тоже приходили с ней. С любовью смотрели они на дочь с неумолимо тускнеющей фотокарточки, обнимая трехлетнюю малышку с огненно-рыжими волосами. Теперь эти волосы шелковистой волной спускались до плеч — малышка выросла, превратившись в стройную девушку с большими зелеными глазами, на острых плечах которой мешком висела неизменная матросская тельняшка.

Мама и папа гордились бы ею. Так говорил дед.

Лерины родители были биологами, и за два месяца до Катастрофы их пригласили принять участие в научной экспедиции, которая отправлялась на исследовательском судне к берегам Антарктики. Судно — «Лев Поликарпов» — так и не вернулось домой.

И кажется, кроме Леры, его судьба никого во всем мире и не интересовала. Какая разница, что случилось с каким-то плавучим институтом, когда сгинуло все человечество? За несколько дней закончилось все: войны, суета, история.

В одно мгновение оборвалось бессчетное количество жизней. Осмысленных и прожигаемых бездарно, счастливых и не очень.

Кончилась грызня за место под солнцем. Таким ярким в знойный июльский день, похожим на румяный апельсин… Все исчезло. Остались только названия да горстка бледнеющих и тающих без этого солнца воспоминаний.

Закончился мир, а на смену пришел всепоглощающий кошмар. Страшный сон, от которого невозможно проснуться.

Уж Лериной-то жизни точно не хватит дождаться того момента, когда можно будет подставить лицо теплому полевому ветру, напоенному запахом скошенной травы, увидеть чистое голубое небо и легкие облака — четко, чисто, а не через захватанное и запотевшее стекло респиратора, воняющего прелой резиной.

И еще она иногда думала, что, может быть, родители спаслись. Может, у них просто вышла из строя аппаратура, и после Катастрофы они не смогли выйти на связь. Но пытаются, отчаянно пытаются сделать это все последние двадцать долгих тоскливых лет. Ерофеич как-то сказал, что те-о-ре-ти-чес-ки это возможно, так как в первую очередь бомбили крупные города и стратегические объекты. А в Антарктике-то чего — ни стратегических объектов, ни выработок полезных ископаемых — лед да пингвины.

Воспитавший ее старик хорошо помнил мир до войны и частенько вместо сказок на ночь рассказывал о той жизни. Помнил он и родной Калининград, по которому били прицельно. Пионерску, в одном из ремонтных доков которого оказалось бомбоубежище, приютившее несколько членов личного состава ВМФ и их семей, тоже досталось, но все же последствия были не так чудовищны, как в Калининграде.

Лере особенно нравилась история, в которой Ерофеич рассказывал о метро, на котором когда-то ездил в столице и Петербурге. Сама она поездов никогда не видела и уж тем более не могла понять, зачем им было нужно передвигаться непременно под землей, — тогда-то люди еще могли спокойно жить на поверхности. Тем не менее, каждый вечер, усевшись на подушку и затаив дыхание, она с приоткрытым ртом слушала рассказы о залитых ослепительным светом станциях, эскалаторах и тоннелях, робко пытаясь представить, как бы они могли выглядеть на самом деле. После Катастрофы дед часто говорил о том, что мет-ро-по-ли-тен с самого начала проектировали и строили как огромное бомбоубежище и что в крупных городах люди наверняка укрылись под землей. Кто-то обязательно должен был успеть. Кому-то мог улыбнуться случай.

Вот только на счастье ли…

Может, в Москве или Петербурге кто и выжил, но связаться с ними никак не удавалось. После Катастрофы что-то стало с радиоэфиром, и установить связь с другими городами никак не удавалось. В конце концов Совет старейшин постановил, что во всем мире людей — по крайней мере, цивилизованных — не осталось. Исключение составляла разве что группа морских пехотинцев с семьями, окопавшаяся в одном из командных бункеров севернее балтийского полигона. Однако те земли были суровыми и неприветливыми даже для мутантов. Все побережье от Янтарного и на юг, к Балтийску, а может, и дальше, часто затягивали гнойного цвета туманы, идущие с моря. Каким образом пехотинцы там выживали, понять было невозможно.