Дмитрий Глуховский - Последнее убежище (сборник рассказов)

С другой стороны, чего я, собственно, удивляюсь? В теперешнем мире, заключенном между границами станций и протянувшихся между ними туннелей, не осталось места для религии, для веры в какие-то высшие, светлые силы. Все это отошло на третий план. Оставались еще эти сумасшедшие иеговисты, бороздящие просторы метро в поисках последователей, но их бредни о скором пришествии Христа и избавлении всех от страданий давно уже никто не воспринимал всерьез. В остальном религия изменилась. Теперь, следуя всеобщему настрою, пророками новой эры стали сектанты всех сортов, от сатанистов с их воплями об адовых вратах до кришнаитов, по слухам, поселившихся на Октябрьском поле, или дикарей-идолопоклонников с отдаленных глухих станций. Но там, где не осталось веры, продолжала жить надежда. Надежда на лучшее, на возвращение прежних времен. На светлое будущее, в конце концов…

Вздохнув, я перешел на южную сторону. Впереди возвышались другие сталинские гиганты — здание МИДа и гостиница «Украина». Точно так же, как бывший «Дом авиаторов», они хмуро взирали своими незрячими глазницами на мир вокруг. Между ними я увидел Новоарбатский мост, переломленный под воздействием непонятной силы ровно посередине. А вдалеке виднелся еще один великан — МГУ. Где-то там, в его подвалах, имеющих, по слухам, выходы в метро, должен был находиться мифический Изумрудный город. Я не знал, было ли это правдой или очередной беспочвенной байкой, из тех, что так хорошо идут в дозоре у костра. И все же хотелось верить и надеяться, что сохранилась еще где-то в нашем дохлом мире цивилизация в том виде, в каком она существовала до Катастрофы.

Немного поразмыслив, я сделал выбор. Запад и восток отпали сами собой, а из южной и северной сторон я выбрал последнюю. Да и рисовать северный вид было удобнее прямо из смотровой галереи, благо пролом в стене давал довольно широкий обзор.

Кое-как спустившись вниз, я достал из рюкзака карандаши и другие необходимые для рисования принадлежности. Следом извлек свернутый в трубочку и слегка пожелтевший лист ватмана. Расстелив его на расчищенном участке пола, я уселся в основании завала и вновь оглядел раскинувшийся внизу город.

А что я, собственно, собрался рисовать? Крошащиеся развалины домов? Покореженную Останкинскую башню? Заросший зоопарк? Неужели таким Миша хотел увидеть город на этом заветном рисунке? Какие чувства может вызвать этот пейзаж, кроме отчаяния и тоски? Нет, не таким мы мечтаем видеть некогда прекрасный город…

Решение пришло само собой. Я наклонился к листу и принялся за работу. Я рисовал раскинувшийся передо мной пейзаж и чувствовал, как сердце начинает биться чаще. Потому что город — оживал.

Выровнялись бывшие когда-то развалинами дома. Несгибаемой стрелой устремилась в небо Останкинская башня. Пришли в движение автомобили на Садовом кольце. Из зоопарка исчезли огромные корявые деревья, которые заменили обычные зеленые насаждения, радовавшие взгляд еще двадцать лет назад. В вольерах появились фигурки здоровых животных. Подернувшийся рябью пруд пускал солнечные блики.

И люди… По улицам, спеша по своим делам или степенно прогуливаясь, ходили люди. Они не боялись ни радиации, ни тварей, ни солнца. Просто жили и радовались, даже не задумываясь о том, что им не нужно каждодневно бороться за свою жизнь.

Я не знаю, есть ли у нас шанс вернуть все обратно. Но надежда на это всегда будет жить в наших сердцах.

Дождь так и не начался, но на лист с рисунком все-таки упала одна-единственная капля.

Снаружи, разрушая наваждение, раздался протяжный, леденящий кровь вопль, и мимо пролома пронеслась огромная тень. Сильный поток воздуха, возникший при этом, внезапно подхватил лист ватмана и вынес его в отверстие. Я отчаянно закричал, бросился на четвереньки и, едва не вывалившись наружу, потянулся за рисунком. На миг пальцы коснулись края бумаги, но порывы ветра тут же унесли его прочь.

Внутри меня как будто что-то оборвалось. Я просто стоял на четвереньках и смотрел вслед своей памяти.

Вслед своей мечте.

Затем сзади раздался предупреждающий крик одного из сталкеров, почти слившийся с повторным воплем, донесшимся откуда-то сбоку и сверху. Последнее, что я почувствовал, был сильнейший рывок вверх…

Ни Слава, ни его сопровождающие к вечеру так и не вернулись. Илья не знал, что могло произойти, но понимал, что надеяться на что-то уже поздно, да и глупо. Сталкеров сейчас на станции ни одного не осталось, все разъехались по делам. И все же Илья несколько раз отправлял наверх, в вестибюль, пару-тройку простых бойцов в надежде, что те что-нибудь разглядят в сгущающихся сумерках.