Андрей Уланов - Крест на башне

Но если он для себя чего-то решит, то уж намертво. Вот и Стаську он просто классифицировал — женщина командира. А что подумал при этом — только он сам, да Господь на небе знает.

— Прости меня.

Тихо она это сказала, почти шепотом.

— Слушай, — предложил, я ей, — твоя светлость! Может, все-таки передумаешь? Пока еще не поздно.

— Нет!

— Но почему? — это из меня уже как крик души вырвалось. — Только, — добавил сразу, видя, как она опять носом шмыгать начинает, — без слез. Один раз этот номер со мной сработал, но на «бис» исполнять его не надо. Просто объясни, чего ты в наш батальон так вцепилась?

— Не в батальон. В тебя.

Тут-то у меня башня с погона и навернулась!

Все эти ночи — ну, кроме тех, когда меня на ночные учения сдергивали или сам по делам пропадал, — мы с ней в одной палатке спали. Каждый в своем мешке, и метр земли между.

Врать не буду, первые три раза ждал, что придет. Фантазии всякие конструировал… дурацкие! Что забавно, барьер тот мысленный, который я во время беседы с Акселем засек, так и висел в голове — не мог я внятно представить, как это у нас с ней быть может. Пытался, но дальше обжиманий в одном мешке не шло.

А на четвертую ночь понял — не придет она.

Я, вообще-то, в этом смысле не гордый, к любой другой и сам бы подкатился. Только…

Не знаю.

Фриц Очкарик, когда я его в кустах зажал, да про отношения наши загадочные поведал, трястись начал мелкой дрожью. Снял очочки свои, протер, снова на нос водрузил и такую чушь заумную понес — сестринско-материнский комплекс, сублимация, подсознательный перенос вектора… у меня аж зубы заныли. Приказал ему заткнуться, кулак под нос сунул, хотя это уже лишнее было. Очкарик для всего батальона такая вот нянька-консультант и ни разу пока случая не было, чтобы он хоть полсловечка из чьей-нибудь исповеди растрепал.

Толку с него, правда, тоже… недаром всех этих психологов-психопатов еще в первую мобилизацию загребли. И не врачами — какие из них, к свиньям собачьим, врачи? Очкарик даже повязку элементарную наложить не может, три-четыре пакета портит, пока хоть какую-то чалму вокруг головы условно раненого соорудит.

— Ничего не понимаю. Ради меня… как? Зачем? Чушь какая-то!

— Нет. Не чушь.

— Да как же… — я аж головой затряс. — Ты… мы ведь просто… черт, царевна, сделай милость, объясни тупому немцу, что у нас с тобой за взаимосношен… тьфу, взаимоотношения такие?!

— Не знаю, Эрик, Устала я. Вымоталась. Не хочу больше одна оставаться. А ты — надежный. Мне кажется, кроме тебя в этом мире свихнувшемся уже ничего надежного не осталось.

Ну что ей после такого скажешь?

— Стась, — ласково говорю, — ты не путай теплое с мягким. Пока мы в тылу, я, согласен, величина постоянная. Но через пару дней мне в бой, а бой — это явление мало предсказуемое. Я ведь который год воюю… по статистике мне Господь уже давно удачу в кредит отмеряет. Можно ведь и на первой же сотне метров подарочек в боеукладку словить — и что тогда?

— Вот именно поэтому, — спокойно отвечает малышка, — я и хочу быть рядом с тобой. В одной машине с тобой.

Утро прохладное выдалось, можно даже сказать, холодное. Вдобавок туман — я уж заопасался, что из-за него начало атаки отложат. Густой, как молоко, в трех метрах уже ни видать ни черта, какой уж тут противник! Он, понятно, тоже нас не увидит, только и не сильно-то надо — сами с обрыва навернемся или ходовую об камни рассадим.

А потом солнце из-за горизонта выглянуло, окрасило все в мармеладные, то есть пастельные, оттенки и сразу тепло стало. На душе, по крайней мере.

Снял я наушники, на башню вылез, сел, закурил, огляделся — красиво… словами не передать. Солнце туман к земле прибило, и теперь он, как море в штиль, нежно-розовое. Только панцерные башни из него островами торчат, и гребень впереди золотится.

Идиллия. Даже не верится, что вот-вот оттикают стрелки и разнесет всю эту господню благодать пушечно-ракетным залпом вдребезги пополам. А следом мы сквозь догорающие обломки двинемся убивать и умирать!

Прав Вольф: чего-то я засентиментальничал последнее время. Или обрусел. Уже ловил себя пару раз — думать по-русски начинаю, то есть мысленно — на русском. С ремонтником, опять же, позавчера разговаривал — тоже начал русские словечки в речь ввертывать, причем не только матерные.

И вот сейчас гляжу на эту красоту пастельную и тянет меня на ностальгию пополам с философствованием.

Помню, за два года до войны меня дядя двоюродный, Петер Роллер, на лето курьером пристроил в Эссене — сам он там клерком работал. Жил я, соответственно, у него, спал на диванчике в гостиной и каждое утро, просыпаясь, любовался шикарнейшим рассветом. Дом был новый, выше всех в квартале; так что вид был во все окно: розово-алое море, и на самом горизонте могучие колонны дыма из труб, точь-в-точь будто вулканы на рисунке в учебнике.