Игорь Николаев - Железный ветер

— Это было в сорок первом году, в июле… — рассказывал Иван совершенно ровным, монотонным голосом, словно старинный фонографический аппарат. То ли история была ему давно привычна, то ли наоборот, нарочитая бесстрастность скрывала бешеное кипение эмоций.

— Нас было четверо, обычная «махра». [30] Прозвище пехоты. Мы выбирались из окружения, шли по ночам, укрываясь в лесу, днем прятались. И вот так, не заметив сами, вышли из «котла». Немцы еще не выстроили плотного кольца, и мы проскочили сквозь него. Совсем оголодали и решили попробовать поискать еду у местных. Вышли к границе леса, уже на своей территории…

Терентьев помолчал. На его лице по-прежнему не отражались никакие эмоции, голос был все так же ровен и спокоен. Наконец он продолжил:

— Похоже, там разбомбили какой-то состав, а может быть, и нет, мы так и не поняли. Но там были дети, наверное, эвакуированные. Много детей, лет пяти-шести, не старше. Были и младше. И как раз когда мы подошли к опушке, на дороге показались танки… Танки и мотопехота.

Терентьев сделал резкий глубокий глоток, даже не поперхнувшись. Поставил кружку на стол, чуть сильнее, чем следовало бы, зачем-то накрыл ее ладонью.

— Знаете, в чем ведь дело… — проговорил он, глядя куда-то сквозь офицеров пустым немигающим взглядом. — Они не стреляли. Они просто гнались за детьми на танках. Те убегали… Но пятилетний малыш от танка никак не убежит… Никак… — закончил он почти шепотом.

Таланов видел за свою жизнь многое. Он был солдатом, сам убивал и его не раз пытались убить. За последние дни он перенес много тяжелейших испытаний. Капитан думал, что уже нет на свете того, что может его напугать. Но, как видно, ошибался. Виктор сидел на шатком стуле и чувствовал, как леденящий ужас закрадывается в душу.

— А вы? — Басалаев старался сохранить маску суровой сдержанности, но видно было, что простой и страшный рассказ «попаданца» подействовал и на него. Сильно подействовал.

— А что мы… — Терентьев потряс над кружкой пустым кувшином, из которого выкатились лишь несколько капель, сказал что-то похожее на «блят» и отставил бесполезную тару. — У нас была одна винтовка и два пистолета. Не играет против брони, пушек и пулеметов. Никак… Мы не могли ничего сделать… Никого не спасли бы. И не сделали. Я был старшим по званию, какой-никакой, но офицер. Все смотрели на меня. Как я решу. Когда нужно принять серьезное решение, всегда проще, чтобы кто-то решил за тебя… Вот мне и выпало решать за всех.

Иван посмотрел на Басалаева.

— Ты ведь идеалистов не любишь, — с кривой улыбкой отметил он. — Все должно быть правильно и расчетливо. Вот я и решил — расчетливо. Никакого идеализма, все логично. Не нужно лезть на рожон, чтобы погибнуть без пользы.

Иван бесцельно пошарил ладонями по столу, нащупал кувшин, покрутил в руках, словно забыл о том, что пару минут назад сам же отставил его. Он едва не опрокинул свечу, которая тихо потрескивала, время от времени плюясь крошечными искорками.

«Фитиль некачественный», — невпопад подумал Таланов. Ему было откровенно страшно, хотелось встать и уйти, а лучше всего — еще и забыть услышанное. Но болезненный интерес заставлял остаться и узнать мрачную историю «попаданца» до конца.

— Нас было четверо… — повторил Терентьев. — Каждому выпало свое. Двое погибли на войне, один уже после, когда гонял «лесных братьев». Я воевал до сорок второго, потом был тяжело ранен, затем меня перевели в военную контрразведку.

— «Смерш»? — непонятно спросил Басалаев.

— Ну да. — Терентьев искоса взглянул на него. — Прочитал?

— Не все.

— Понятно… В общем, так дальше и пошел по службе. Нам было нечего стыдиться. Вроде бы… мы поступили здраво и разумно. Мы выжили и сделали много, чтобы приблизить победу и спасти других детей. Мы убили много врагов и помогли другим убить еще больше…

Терентьев опустил голову, закрыл глаза ладонью, и впервые его голос сорвался:

— Но я все равно каждую ночь вижу их… — шепотом закончил он. — Каждую ночь…

Басалаев шумно вздохнул, словно на последних словах Ивана задержал дыхание.

— Решил, что если не удалось спасти тех, то ты поможешь хотя бы этим… — вымолвил майор, не то спрашивая, не то отмечая очевидное. — Ты веришь в Бога? — неожиданно спросил он. — Веришь, что на том свете воздастся?

— Борис, — ответил Иван с каким-то непонятным снисхождением. Не высокомерием, а именно снисхождением. — Я прошел войну, которую вы все и представить себе не можете. Пока не можете, ведь для вас все только началось, и ваша война будет долгой, очень долгой… Я видел смерть, кровь и ужасы, какие вам не снились. Я не верю в Бога, который снисходительно смотрит на людоедов, что гоняются на танках за маленькими детьми. А потом с шутками, весело ругаясь, оттирают гусеницы от крови и клочьев одежды. Бога нет. Но я верю в искупление. И в то, что совесть терзает страшнее ожиданий всяких загробных штук. Здесь… здесь мое искупление. Я ждал его почти двадцать лет и все-таки дождался.