Дмитрий Казаков - Сын зари

И вновь на помощь ему пришел «Апокриф Иоанна», сочиненный безымянным гностиком.

— …не подобает думать о нем, как о богах, ибо он больше бога, ведь нет никого выше него…

Кирилл всегда легко управлялся со словами, это обнаружилось еще в детском доме, и позже, в универе, он этот талант отшлифовал, специально вступив в дискуссионный клуб и пройдя спецкурс по ораторскому мастерству. Тогда он думал, умение говорить пригодится при построении карьеры, но никогда не подозревал, что придется выступать перед такой аудиторией.

— …у него нет в чем-либо недостатка, нет того, чем он мог бы быть пополнен, но все время он полностью совершенен в свете, и все, что есть зло, нечистота и непорядок, не могут быть произведены от него…

Его слушали. Тимоха записывал, прочие морщили лбы, пытаясь понять, что же такое говорит «посланник», а Кирилл думал, что подобные проповеди не звучали на Земле лет семьсот, с тех пор, как сгорели на кострах последние альбигойцы. Они исповедовали схожее учение: мир есть зло, грех и грязь, и благой бог не имеет к его созданию никакого отношения.

— …и что мы видим вокруг, добро ли и свет, или разрушение и гнусность? — Он вскинул руку, приковывая к ней внимание слушателей, ломая монотонность, убийцу интереса. — Каждый видит для себя, каждый видит, что есть наш мир, и что есть Отец! Достаточно!

Кирилл отвернулся, сделав вид, что собирается уйти — но если он все сделал правильно, его должны остановить.

— Но как же… Это все? — подал голос толстяк с приплюснутым носом, откликавшийся на Стаса.

Кирилл обернулся:

— Дальше я буду говорить лишь для тех, кто готов принять знание, кто способен понять Иисуса, сказавшего, «тот кто не возненавидит своего отца и свою мать, не сможет быть моим учеником, и тот, кто не возненавидит своих братьев и своих сестер, и не понес свой крест, как я, не станет достойным меня». — А это уже было из «Евангелия от Фомы», апокрифического, тайного сочинения, многие века числившегося в списках запретных книг и католической и православной церкви. — Но вы готовы, вы способны?

Первым отозвался, как и следовало ожидать, Серега.

— Конечно, — кивнул он.

— И я, и я! — воскликнул Тимоха.

Дина склонила голову, ну а следом зазвучал нестройный хор одобрения.

— Тогда клянитесь! — сказал Кирилл. — Если хотите знать то, что глаз не видел, и ухо не слышало, и на сердце человеку не пришло, знать верховное благо, возвышающееся надо всем…

Эту клятву придумал гностик по имени Иустин, и до двадцать первого века от его сочинений дошли лишь обрывки.

Они повторяли, послушно шептали то, что он говорил, от тринадцатилетнего Тимохи до Арсения Викторовича, которому вряд ли было меньше семидесяти. Вроде бы разумные, образованные люди воспроизводили бредни, отброшенные как интеллектуальный и религиозный сор еще в древности.

Нельзя сказать, что Кирилл испытывал какую-то особенную симпатию к учению гностиков, нет, просто он знал о нем достаточно, чтобы создать нечто удобоваримое, и помнил множество «священных» текстов. Кроме того, он понимал, что использующиеся в учении христианские термины и упоминание имени Иисуса вызовут доверие к новой идеологии.

Не особенно умный человек может даже подумать, что это разновидность православия.

— Вы произнесли это, — заключил он, когда немного отстававшая Клавдия Петровна замолкла, — и теперь вы принадлежите к числу тех, кто, как сказал апостол Фома, «блаженны единственные и избранные, ибо вы найдете царствие. Ибо вы от него, и вы снова туда возвратитесь».

Умение видеть и чувствовать, что происходит со слушателями, относится к числу качеств, необходимых оратору, Кирилл владел им в полной мере. Он почувствовал, что его «последователи» устали и ошеломлены, и дальнейшие речи будут столь же бессмысленны, как полив бархана.

— На сегодня достаточно, — проговорил он. — Приступим же к трапезе.

Ужин прошел в необычайном молчании: параллельно с пережевыванием пищи материальной все усваивали пищу духовную.

После ужина в комнату Кирилла проскользнула Дина и, не успел он сказать хотя бы слово, опустилась на колени.

— Я пришла покаяться, — обронила девушка, глядя в пол.

— Э… в чем же? — спросил бывший журналист, чувствуя себя на редкость неловко.

Одно дело — произносить речи, и совсем другое — принимать исповедь, выслушивать рассказ о грехах, точнее о том, что другой человек считает грехами, и снимать тем самым тяжесть с его души. Нет, он не был готов к такому повороту событий.