Андрей Столяров - Детский мир (сборник)

— Ты почту проверила?

— Нет почты сегодня, — с досадой сказала Елена. — Что вы, тетя, все время выспрашиваете? Я вам обещала, что если будет, то обязательно принесу. Ложитесь лучше в постель: у вас опять голова к вечеру разболится.

— А это кто? — изучая меня, как сквозь лупу, спросила Аделаида.

— А это один мой приятель…

— Какой приятель, весь — грязный…

— Из нашего класса, я вам потом объясню…

— А зачем ты его привела?

— Математику подготовить…

— Здравствуйте, — сказал я.

Аделаида кивнула.

— Но ты не забудь: если придут какие–нибудь извещения, то немедленно покажи. Покажи, все обсудим, потом уж решим, что нам делать.

Она шмыгнула носом.

— Ладно, ладно! — нетерпеливо сказала Елена.

Дверь без стука закрылась.

Елена опять подтолкнула меня.

— Совсем сбрендила, — сказала она. — Или, может быть, догадывается о повестке. Ты смотри не сболтни, если вдруг как–нибудь с ней столкнешься…

— А что ты собираешься делать? — спросил я.

— Что–нибудь придумаю…

— Говорят, что добровольцам на военную службу дается отсрочка…

— Какая?

— Три месяца…

Елена вся сморщилась.

— Знаешь, давай сейчас об этом не будем. Я сказала: придумаю. И придумаю, можешь не волноваться!..

— А когда у тебя срок призыва?

— Времени еще много…

Елена заметно нервничала: покусала упругие губы, которые были накрашены, и, повесив на вешалку куртку с немного распарывающимся вытянутым рукавом, быстро–быстро, по всей фигуре, одернула праздничный белый фартук — поправляя его, хотя необходимости в этом, по–моему, не было.

На меня она смотреть избегала.

И я тоже почему–то занервничал.

А когда мы прошли на кухню и, на мой взгляд, бесцельно остановились у круглого, невероятных размеров стола, где на скатерти, как будто ожидая приема, аккуратно лежали салфетки из тонкой цветной соломки, то она повозила серебряной ложечкой по одной из таких салфеток, а шепнула — как будто боялась, что нас подслушивают:

— Иди мойся. Полотенце возьми — которое с голубой каемкой. Вообще, прими, пожалуйста ванну…

— Зачем? — удивился я.

— Ну, затем!.. Делай, что тебе говорят!..

И вдруг медленно, мучительно покраснела — так, что выдавилась, казалось, блестящая влага из глаз.

Щеки у нее стали просто малиновые.

Только тогда я понял, что она имеет в виду.

Сердце у меня на секунду остановилось, а потом страшно, болезненно, будто колокол, ударило изнутри.

И опять на секунду остановилось.

— Иду, — сказал я…

14. И В О Н Н А Д Е М Э Й. К А Н Ц Е Л Я Р И Я С Л Е З.

Больше всего она боялась, что он не придет, что он опоздает или что он вообще забудет об этом, увлекшись какими–нибудь своими проблемами. А к тому же он мог и просто–напросто передумать: еще вчера, она потратила целый вечер, чтобы переломить его невиданное прежде упрямство. Будто коса наскочила на камень. Переломила, конечно, но зато в результате сама совершенно охрипла, и часам к десяти у нее началась чугунная головная боль, снять которую не удавалось ни ванной, ни выдохшимися уже, наверно, таблетками. Она, в конце концов, была вынуждена прилечь с повязкой на голове, и вот только тогда, когда она ничего уже толком не соображала, а способна была лишь стискивать зубы, чтобы не застонать, тогда только он, видимо, почувствовав угрызения совести, кое–как протиснулся в комнату, где она пребывала, и привалившись к скрипнувшему косяку, не вынимая рук из карманов, нехотя пробурчал:

— Ну что ты, мама?.. Ну ладно, давай попробуем… Ну, в конце концов, хуже не будет…

После чего до глубокой ночи возился и чем–то там шебуршал за стенкой.

Звуки были ни на что не похожи.

Так что, определенная договоренность у них все–таки существовала.

Правда, это было вчера.

И поэтому, увидев его сегодня, топчущегося с независимым видом неподалеку от гранитных ступеней, поднимающихся к дверям Департамента, обнаружив к своему удивлению, что он явился точно в назначенный срок, она испытала мгновенное облегчение, так как он, не смотря ни на что, все–таки притащился сюда — облегчение, уже через секунду сменившееся глупой растерянностью — потому что разбитая, в язвочках ранок губа его со вчерашнего дня еще больше распухла, из–за этого, набрякнув картошкой, ужасно вздернулся нос, а синяк, окружающий правый глаз, стал за эти часы, кажется, еще фиолетовее.

И совсем, как пельмень, отвисало зеленовато–желтое ухо, размякшее от компрессов.

В общем, он выглядел, точно бродяга.