Михаил Ахманов: Странник, пришедший издалека

– Теперь – ничего, – ответил Скиф, подхватывая на руки Сийю, свой драгоценный приз.

Она доверчиво прижалась к нему. Над ними, в фиолетовых небесах, сияло солнце и дул ветер, заметая пылью руины древних городов; внизу, под ногами, клокотал бурый туман, творя жизнь – столь же никчемную и безрадостную, как расстилавшиеся вокруг лески красной пустыни. А где-то вдали, сквозь вечную галактическую ночь, сквозь черные небеса, мимо алых, синих, золотых и зеленых светил, мчался и мчался к далекому Телгу рубиновый лучик, живой и теплый, как руки Сийи, обнимавшие шею Скифа.

Он ждал. Ждал, когда будет назван пароль.

Эпилог ДОКТОР Вселенная была гигантской арфой с туго натянутыми струнами. Мириады и мириады нитей паутинной толщины тянулись из Ничто в Никуда, из Реальности в Мир Снов, изгибаясь, перекручиваясь, пересекаясь, образуя запутанные клубки или уходя в безмерную даль извилистым потоком, в котором каждая струйка имела свой цвет. Меж струнами титанического инструмента серело нечто мглистое, неопределенное, туманное – будто темный фон, на котором была подвешена Вселенская Арфа. Он не знал природы этой серой ледяной субстанции, называя ее по-прежнему Тем Местом – местом, где не было струн. Не знал, но был теперь уверен, что эта туманная область, где не было ни времени, ни пространства, столь же необходима в мировом распорядке, как яркие цветные нити, потоки света, сияющие радужные водопады и пестрые клубки-водовороты бесчисленных миров.

В одном из них мерцали три огонька: два будто бы прикрытых матовыми стеклами и еще один, привычно яркий и не потерявший знакомого блеска. Он мысленно дотянулся до них, пересчитал: аметист, альмандин, обсидиан… Фиолетовый аметист казался сейчас темным, почти черным из-за скрывавшего его экрана, но звучание его по-прежнему напоминало грохот медного колокола, и был он горячим, твердым и шершавым, словно не скатанный морскими водами камешек. Цвет альмандина, ало-фиолетового и тоже как бы прикрытого полупрозрачной вуалью, гармонировал с оттенком аметиста, и мелодия его казалась подобной – тоже звук колокола, однако не гулкого медного, а скорее серебряного, звучавшего с большей нежностью, сопрано, а не баритоном.

Что же касается обсидиана, то здесь Повелитель Снов испытывал привычные ощущения. Ни вуали, ни матового стекла, ни загадочного экрана… Обсидиан, несомненно, оставался обсидианом – твердой глыбой, что могла обратиться в лезвие боевого топора, в острие копья или наконечник стрелы. Этот минерал не годился для украшений; он нес в себе иные формы, более воинственные и грозные, свидетельства каменно-жесткого нрава и привычки к власти. Как положено обсидиану, он выглядел темным – но в то же время с примесью некой прозрачности и чистоты, готовой вспыхнуть алмазным блеском. С ним у Владыки Снов ассоциировались запах табака, жар тлеющих углей и тревожный рокот барабана, резкий и частый, как пулеметная очередь.

Три огня горели в сердцевине гигантского мира-клубка, столь огромного, какие не встречались ему до сих пор. Клубок этот являлся как бы слоистым, состоявшим из кожуры и сердцевины; его многоцветные блестящие оболочки тут и там были разорваны провалами, сквозь которые проглядывало ядро – еще один мир, внутренний, уже знакомый Повелителю Снов; там, в том мире, в Эгонде, находились сейчас три огонька, три путника, но срок их странствия истекал. Пароль еще не был назван, но ему казалось, что нужные слова вот-вот прозвучат, достигнут его сознания, и три нити, три струны Вселенской Арфы покорно дрогнут в ответ.

И потому он ждал. Ждал, смежив веки и склонив голову к плечу; смотрел и слушал – не с помощью жалких человеческих чувств, но внутренним зрением, которое было даровано лишь ему. Ему, Владыке Снов, единственному во всей Галактике, кто мог касаться мыслью струн Вселенской Арфы.

Лишь на краткий миг он отвлекся от этого занятия. Отвлекся, чтобы проводить взглядом рубиновый огонь, мерцавший по одной из нитей, скользивший сам по себе, без его вызова, помощи и защиты. Рубин сей тоже был ему знаком; он оставлял впечатление гладкости, холодноватой стеклянистости и тянул долгую протяжную ноту, похожую на стон горна, отпевавшего вечернюю зарю. Но двигался он медленно, безумно медленно! Всего лишь со скоростью света, а не мысли, для которой нет ни расстояний, ни преград.

Это неторопливое скольжение раздражало Повелителя Снов, казалось нелепым и смешным. Если уж рубин пожелал от него сбежать, то мог бы мчаться побыстрее!