Алексей Замковой - Благими намерениями

Казик наткнулся на цепь, прочесывавшую лес неподалеку от лагеря. Судя по всему, немцы зачищали местность от наших постов и секретов. Пацана они не заметили, а тот вовремя укрылся практически в непроходимом болоте. Оттуда, сначала — сидя по горло в ледяной воде, а потом — укрывшись в каких-то зарослях, Казик и слышал отзвуки боя в лагере.

— …Стреляли так густо, шо за той стреляниной ничего и слышно не было. И пулеметы там строчили, и автоматы… А с самого начала, до того, як немцы стрелять начали, наших минометами накрыли…

По словам Казика, бой длился с самого утра и чуть ли не до полудня. Только когда солнце зависло в зените, стрельба начала понемногу стихать. Вскоре только редкие выстрелы нарушали мертвую тишину леса. В прямом смысле слова — мертвую. Ну а потом… Из болота он рискнул выбраться только к вечеру. Когда стемнело, Казик не побежал прочь от лагеря. Вначале он, хоть и до смерти напуганный, решил узнать, что же случилось с остальными.

— …Думаю, может, немцев отбили. Может, там еще живой хто есть. Может, пораненный хто…

Пацан, скрываясь в кустах и перебегая от одного укрытия к другому, направился к лагерю. И снова судьба была к нему благосклонна — чужую речь он услышал до того, как был замечен. Казик спрятался в кустах и прислушался. Немецкого он почти не знает. Так, кое-что, с пятого на десятое… Оказалось, что Казик чуть было не наткнулся на один из секретов, которые немцы расставили вокруг лагеря, и фашисты, сидящие в этом секрете, спорили, попадется кто-то, после всего шума, устроенного здесь сегодня, в их ловушку или нет. Поняв, что делать ему здесь больше нечего, Казик тихонько отступил и, оказавшись в безопасности, припустил со всех ног подальше от разгромленного лагеря. Куда он бежал — сам не знает. Но удача пусть и ехидно, но все же улыбнулась ему и нам — мы встретились.

— Я, как вас заслышал, то спрятался. Думал, может, снова немцы. А как тебя, командир, увидел… — Казик закончил свой рассказ и уткнул взгляд в землю.

— П…ц! — выразил общую мысль кто-то из бойцов за моей спиной, и я с ним полностью согласен в оценке ситуации.

Молчание затянулось надолго. По-моему, даже птицы, и так немногословные в ноябре, окончательно замолкли.

Только время от времени всхлипывает сидящий неподвижно Казик.

— Значит, так, — я встряхнулся и заставил себя снова встать на ноги, — отойдем подальше и тогда уже будем думать, что делать.

За остаток дня мы отошли от лагеря еще на семь-восемь километров. Стыдно… До боли стыдно, что вместо того, чтобы попытаться отомстить немцам, а может быть, и отбить у них кого-нибудь из наших, если есть выжившие, мы идем в совершенно противоположном направлении. Но с кем мстить? С кем и кого отбивать? Если и есть выжившие, то их уже давно увезли куда-то. А серьезно укусить немцев мы сейчас просто не в состоянии. С кем идти в бой — с пятью вымотанными бойцами и пятнадцатилетним пацаном, боевой дух которых к тому же сейчас гораздо ниже плинтуса? Стыдно от бессилия. А от осознания собственной глупости — вообще хочется разбить себе голову о ближайшее дерево. Или — застрелиться. Пропустить подготовку карательной операции! Не заметить очевидного! Не понять… И ценой тому — жизни более чем сотни человек. Жизни моих боевых товарищей, моих друзей. Всю дорогу мне лезли в голову эти мысли. Но они не были самыми худшими. Оля… Раньше я был уверен, что с ней все хорошо. У нас хорошо — и у отряда Трепанова, с которым она отправилась к Сарнам, не может быть иначе. А теперь, когда наш отряд разбили наголову, я начал беспокоиться и о ее жизни. Что, если их задание тоже провалилось? Что, если задание они выполнили, но отряд потом был уничтожен, как наш?

— Что дальше, командир? — Кто-то трясет меня за плечо, и я понимаю, что уже несколько минут стою столбом, уставившись в никуда, посреди небольшой полянки.

— Привал. — Неимоверным усилием воли я заставил себя вернуться к действительности. Прогнать все лишние мысли. Стать роботом. Автоматом, который думает только о деле. Чтобы не свихнуться. Чтобы выжить. Чтобы отомстить.

Бойцы, облегченно вздыхая, повалились на землю там, где стояли. Только я остался стоять на месте, обводя взглядом свой маленький отряд. Обводя взглядом пять выживших бойцов. Казик — мелкий, шустрый пятнадцатилетний пацан. Я даже не заметил, как он заснул — видимо, вырубился, лишь только опустился на землю и закутался поплотнее в мою трофейную шинель, выданную ему взамен промокшей в болоте одежды. Денис Шпажкин — единственный, кто выжил из подрывников, отправившихся со мной на железнодорожную станцию. Помнится, он был и одним из тех, кто недавно разбирал со мной мины у Коросятина. Сидит, глядя на меня с такой надеждой, словно ждет, что я сейчас взмахну рукой — и война мигом закончится. Якоб Новак — суровый бородатый дядька, пришедший в отряд, кстати, из того же Коросятина, деловито перематывает портянку, не обращая никакого внимания на происходящее вокруг. Августин Крышневский — маленького роста, худой и вообще больше походящий на ребенка, молодой парень, пришедший в отряд с какого-то лесного хутора, сожженного немцами, привалился спиной к дереву и, прикрыв глаза так, что остались лишь узкие щелочки, наблюдает за мной. Арсений Дронов и Василий Гац — окруженцы, не так давно прибившиеся к нашему отряду. Оба молодые, но успевшие повидать уже столько, что иному хватит на всю жизнь и еще останется. Оба хлебнули войны и в окопах, и в лесу, скрываясь от внезапно оказавшихся повсюду немцев, и в нашем отряде. Арсений, несмотря на то что зевает во весь рот, что-то оттирает с открытого затвора трофейного карабина. Василий, последовав примеру Казика, положил голову на мешок и тихо похрапывает.