Андрей Гребенщиков - Сумрак в конце туннеля

Музыкант в последний раз ударил по струнам и, ласково проведя ладонью по верхней деке, осторожно отставил гитару. Однако негромкая мелодия и вкрадчивые стихи настолько захватили внимание слушателей, что те еще минуту сидели молча, прислушиваясь к самим себе, к вибрациям, что рождала в их душах музыка, их взгляды были устремлены внутрь себя — к свету, зажженному чужими словами.

К сожалению, никакое волшебство не может длиться вечно. Время вновь обрело привычный темп, и жизнь, словно резвый скакун, понесла — вперед, только вперед, больше никаких пауз. Неземное сияние померкло, как будто и не было, воображение стыдливо притихло, и только ошарашенное выражение не сразу сошло с лиц.

Но это здесь, в маленькой забегаловке на три столика, только что творились чудеса, а там, снаружи, жизнь не останавливалась ни на секунду: горел огонь и кипела вода, звенело оружие и скрипели колеса дрезин, торговались и покупали — дышала станция, набирая в легкие неживой, промозглый воздух туннелей и выдыхая на платформу пахнущее дымом тепло. Впрочем, к запаху дыма и тяжести дыхания все настолько привыкли, что уже не замечали, и лишь иной пришелец с поверхности недовольно морщился, снимая противогаз.

Пожилой человек поправил очки, вздохнул и с печалью хрипло произнес:

— Вы меня удивили.

Музыкант улыбнулся в ответ:

— Я не нарочно.

Слепец негромко рассмеялся, словно закаркал старый, побитый жизнью ворон, и ему почтительно вторили сидящие за соседними столиками, но едва он умолк, и они замолчали, будто по команде.

— Сумели вы порадовать старого, больного человека, — вновь заговорил слепой. — У вас есть талант. Это видно даже мне, незрячему. И, похоже, вы заплатили за него свою цену.

Музыкант ничего не ответил.

— Я знаю, кто вы. Каждый год в этот день вы появляетесь на моей станции. Полагаю, этот день, сегодня, особенный… — задумчиво продолжил слепой. — Я не хочу знать вашу тайну, но, может быть, смогу чем-то помочь? Что-то сделать для вас?

Музыкант немного помолчал, качнул головой, а потом, спохватившись, что собеседник его не видит, промолвил:

— Нет… Вы знаете: золото светится, как звезда. Любовь, пусть даже не ведающая, что она — любовь, нуждается только в свете, но не в силах человеческих присвоить себе свет… Простите.

Слепец свел брови, и на лбу его пролегли глубокие морщины. Сидящие за соседними столами, чутко прислушиваясь к разговору, в этот миг все как один посмотрели на музыканта, и в глазах некоторых он уловил отблески разгорающегося пламени.

Но слепец не дал огню разгореться: он снова улыбнулся.

— Мне не на что обижаться. Спасибо. Вы искренни и смелы, что редкость по нынешним временам. Раз вам ничего не нужно, идите. И простите, что задержал.

Музыкант подхватил инструмент и поднялся с сиденья.

— Только помните, — добавил человек, снимая очки и осторожно пристраивая их на столе, — искренность в небольших дозах опасна…

— А в больших — смертоносна, — негромко закончил музыкант. — Я знаю.

— Копыто! — слепец щелкнул пальцами, за спиной у него в тот же миг появился невысокий крепкий мужичок и вежливо, но без подобострастия склонился к плечу. — Пробьешь пролетку с лабухом до дверей наверх, убедишься, что все в ажуре. И овсу отсыпь.

— Понял, — мужичок кивнул, смешно шевельнул усами и поманил музыканта за собой.

Тот шагнул к выходу, на пороге обернулся: искалеченные невидящие глаза, не скрываемые более за черными стеклами, смотрели в никуда. Наверняка у калеки была своя тай на, и наверняка он тоже дорого заплатил.

Музыкант вспомнил Соломона: «Во многой мудрости много печали; и кто умножает познания, умножает скорбь», и, вздохнув, повернулся.

Нет уж, ему достаточно печали. Если в этом мире существуют те, кому еще не хватает, он может поделиться. Совершенно безвозмездно. Впрочем, вряд ли на целом свете найдется хотя бы один такой человек.

Выйдя из забегаловки, музыкант стал рядом с Копытом. Бандит окинул его равнодушным взглядом, а потом, не говоря ни слова, пошел прочь. Музыкант двинулся следом. В тюремном жаргоне он не разбирался, но и неспециалисту было бы ясно, что калека приказал проводить его до выхода на поверхность, оградив от неприятностей. За это музыкант был искренне благодарен — неприятностей здесь всегда в избытке.

Третьяковскую музыкант не любил как раз потому, что она жила по понятиям, а не по закону. Уж очень просто неместному тут было расстаться как со в сем имуществом, так и с жизнью. Стоит лишь немного ослабить внимание — и привет! Но настоятельная необходимость вынуждала, и каждый год, как птицы раньше улетали на юг, чтобы вернуться весной, он приезжал на Третьяковскую — только чтобы пройти по платформе и подняться в разрушенный город. Он и был бы рад поступать иначе, но в метро не было другой станции, расположенной ближе к памятнику Ахматовой, что на улице Большая Ордынка, у дома номер семнадцать. От наземного павильона Третьяковской — ну, того, что от него еще оставалось, — до полузасыпанного мусором изваяния всего двести пятьдесят метров почти чистого асфальта — ни обломков, ни завалов!