Андрей Гребенщиков - Сумрак в конце туннеля

Пожилой легонько ударил вилкой по бокалу. Хрустальный звон мгновенно оборвал всеобщее веселье, погрузив палатку в полную, просто-таки неестественную тишину. Краем глаза — взгляд был прикован к человеку в очках — музыкант видел, что пирующие буквально превратились в живые — нет, пожалуй, в настоящие мраморные или бронзовые — скульптуры, замерев кто с поднятым бокалом, кто с поднесенной ко рту ложкой, кажется, даже перестав дышать.

— Музыкант? — устало спросил пожилой.

Тот кивнул:

— Да.

— «Мурку» знаешь?

Музыкант облегченно и даже как-то разочарованно выдохнул: и всего-то? У него в репертуаре сотня разных, на любой вкус, песен. Конечно, он знает и «Мурку», — а бывая на Третьяковской, пусть даже и раз в год, не знать ее просто нельзя. Но неужели фантазия даже такого влиятельного и авторитетного человека — музыкант покосился на соседние столики — не идет дальше этой дурацкой песенки? Впрочем, не столь и важно, главное — все разрешилось, к счастью, благополучно.

— Если знаешь, не играй. Терпеть ее не могу, — произнес пожилой, не дождавшись ответа.

— Нет? — удивился музыкант. — А что тогда?

— Что-нибудь классическое.

Музыкант хмыкнул, извлек гитару из футляра, присел на подставленный стул и, пробежав пальцами по ладам, дернул струны:

— Урыли честного жигана, — с надрывом принялся выводить он, — и форшманули пацана, маслина в пузо из нагана, макитра набок — и хана!..

— Молчать! — возмутился человек в очках. — Это что такое?!

— «Смерть жигана», — простодушно ответил музыкант. — То есть поэта. Лермонтов.

— В каком месте это Лермонтов?!

— Ну как же: погиб поэт! — невольник чести, — продекламировал музыкант, — пал, оклеветанный молвой, с свинцом в груди и жаждой мести, поникнув гордой головой!..

— Вот теперь — да, — успокаиваясь, согласился слепой. — Теперь я слышу Лермонтова, а до этого… Воздержусь от ругательных слов. Я вас настоятельно прошу больше так не делать. Не надо коверкать хорошие стихи.

— Понял, — кротко ответил музыкант. — Больше не буду.

Он знал много песен, но в большинстве они были ничем не лучше «Смерти жигана» или «Мурки». К сожалению, время сейчас такое, что аудитория неразборчива и непритязательна, и несвязного набора блатных словечек с аккомпанементом из трех аккордов ей достаточно. Простенькая музычка да банальная рифма — вот нынешняя формула успеха. Впрочем, кажется, в этом отношении с давних пор ничего не изменилось: человек переселился под землю, но продолжает плодить невежество и посредственность. Знание этого действует удручающе, если не сказать разрушающе. Нет стимула стать лучше, нет и желания сохранить то, что осталось от прошлого, и конец — он не просто близок. Пожалуй, его теперь можно разглядеть даже во тьме туннелей.

Конечно, были, есть и всегда будут появляться на свете и другие люди — те, в которых играет неслышимая обычным ухом вечная музыка, они — загоревшиеся от искр неугасимого пламени и ставшие его носителями. В критических ситуациях, вот как сейчас, когда перед человечеством встает бесхитростный вопрос выживания, сохранения как биологического вида, они, вероятно, не очень-то и нужны. Но только они и могут не дать человеку оскотиниться. Возможно, в этом их настоящая функция.

Музыкант немного посидел, прислушиваясь к себе, к той музыке, что мог слышать только он, и аудитория терпеливо ждала. Потом тронул пальцами струны и негромко запел:

Поначалу слушатели недоверчиво хмурились. Они непривычны были к тому, что слышат, но песня сменялась другой, и каждая новая строчка, каждый взятый аккорд исподволь и незаметно подчиняли их волю. Эта полузабытая ныне магия здесь и сейчас могла абсолютно все: сначала исчезло время — часы просто остановились, — потом безжалостный и неуютный мир за тонкими брезентовыми стенами медленно истаял, словно туман под лучами восходящего солнца. Осталась только палатка — вне ее не существовало ничего, а внутри — рождались и умирали вселенные, зажигались и гасли солнца, жили и любили друг друга люди. Эта особенная магия могла все, и она стерла слушателям память, оставив лишь один-единственный миг — сейчас.

Музыкант играл долго, стихи проплывали по реке его памяти, словно желтые листья по осенней воде, но — ни у кого нет в запасе вечности — настало время заканчивать.