Андрей Гребенщиков - Сумрак в конце туннеля

— Вы же помните ее ? Высокая, с длинными светлыми волосами…

— Конечно, у вас очень красивая же на.

— Только уж очень необязательная, — я ворчу, но слова официанта мне приятны. «Ты самая прекрасная». И зачем-то невпопад добавляю: — Она любит, когда ее называют Златовлаской.

Стою перед вешалкой и с тоской гляжу на свою ветровку. С утра капал дождь, но сейчас таскать с собой ненужную вещь совершенно не хочется. Раздеться бы и, наплевав на культуру и воспитание, залезть в фонтан… Я искренне завидую малышам: им пока неведомы глупые условности взрослого мира, поэтому сейчас они с наслаждением барахтаются в прохладной воде. А мы смотрим на них и мечтаем снова стать детьми…

Снимаю ненавистную куртку с крючка, и мой взгляд упирается в настенное зеркало, доселе скрытое одеждой. Оно разбито, прямо посредине сверху вниз змеится широкая трещина с рваными краями-осколками.

Что-то меняется, я не понимаю что, но…

За окном темно, Солнца больше нет. Тишина. Забытье и смерть.

Из зеркала на меня смотрит чужой человек с моим лицом… С половинкой моего лица, вторая часть, отделенная трещиной в стекле, — кто-то старый, уставший, с потухшим и пустым взором.

Что-то меняется.

В зеркале я. Сегодняшний и тот, что остался двадцатипятилетним. Молодым, наверное, счастливым… Жизнь, разбитая надвое.

Отворачиваюсь. Внутри кафе пыль и тлен. Музыка умерла, светильники погасли. Забытье и смерть…

Но официант еще здесь, он внимательно смотрит на меня. Ждет.

Мне нечего сказать ему. Произошедшее двадцать лет назад вернулось на один день, но Она опять опоздала. Сначала сюда, а потом и в спасительное метро. А я опять не дождался ее.

— Как это место называлось? Раньше. — Глупый и несвоевременный вопрос, но все другие не имеют ни ответа, ни смысла.

Официант пожимает плечами:

— Я не знаю. В вашей памяти не сохранилось названия.

Кажется, я понимаю его. Не сразу, но понимаю.

— Значит, вы не знаете, пришла ли она тогда?

Призрачный собеседник мотает рыжей головой:

— Не знаю.

Мы молчим. Долго, очень долго. Может, тысячу лет, или двадцать, а может, целый удар сердца, которому не суждено дождаться этого удара. Тишину склепа, где погребены мои воспоминания, нарушает резкий и неприятный треск.

— Ваш дозиметр, — официант говорит глухо, но я слышу его даже сквозь нарастающую механическую истерику взбесившегося прибора. — Вам пора идти.

— Куда? — я усмехаюсь, но голос мой дрожит. — Разреши мне подождать ее еще немного. Хорошо? Налей нам обоим пива. Любого. Главное, свежего и холодного. У тебя есть свежее и холодное?

— Для вас обязательно найдется, — он понимает меня и прощает фамильярность.

Мы сидим за одним столом и смотрим сквозь огромное оконное стекло — на синее небо, покрытое белыми облаками, похожими на сон, на неспешных, улыбчивых людей, ничего не знающих о смерти, на мудрых детей, уже все знающих о жизни. Мы нетерпеливо всматриваемся в даль, чтобы разглядеть ее силуэт.

Шипения дозиметра больше нет, оно захлебнулось и превратилось в биение сердца. Бум-бум, бум-бум, бу…

— Дед? — он не слышит шагов сестры и потому вздрагивает, когда она появляется перед ним.

— Ты напугала меня, — Дед грозит девушке пальцем, но тут же обнимает и прижимает к себе.

— Брат, уже три дня… Он не вернется, — она сдерживает себя, но непослушные слезы текут по щекам. — Пошли домой, он не вернется.

— Я знаю, знаю. — Дед кивает. Он действительно знает. — Скоро пойдем. Давай только дадим ему еще пятнадцать минут, ладно? Пятнадцать минут, и пойдем.

Дед не плачет, не умеет. Они молча сидят у гермоворот и отсчитывают минуты. Когда время выходит, молодой человек с седой челкой еле заметно улыбается — сквозь боль и странное жжение в уголках глаз:

— Он дождался свою Златовласку. Все-таки дождался.

Нет больше ночи и дня, нет утра, дождя, снега. Хотя где-то все это и существует, но не в этой жизни, укутанной темнотой туннелей, сбрызнутой, будто кровью, отблеском багровых ламп аварийного освещения станций. Остались только вахты и отдых. Нудная, изнуряющая работа и тревожный сон после нее. Твердая лежанка, тонкое солдатское одеяло, дыхание людей, спящих вокруг. Отвратительная пародия на свободное время. Но рад будешь и такой мелочи, когда сон — единственный оставшийся способ сбежать за пределы узкого перрона. Вот только дрему могут прервать в любой миг. Хорошо, если это будет тряска за плечо, а не вибрирующий вой ручной сирены в руках старика Иваныча.