Андрей Гребенщиков - Сумрак в конце туннеля

Он делает один-единственный широкий шаг и разом оказывается почти вплотную ко мне. Указательный палец правой руки с загрубевшей, шершавой подушечкой проводит вдоль моей метки под глазом, стирая прозрачную влагу.

— Уходи, Элис! — глухо произносит сталкер. — Не знаю, как ты это делаешь, не знаю, откуда ты приходишь и куда возвращаешься. Не знаю, и знать не хочу. Может, ты и впрямь живешь в Изумрудном городе, девочка Элли? В том самом прекрасном светлом месте, жители которого ни в чем не нуждаются, и легенды о котором уже двадцать лет не дают спокойно спать нам, жалким подземным крысам?

«Что тебе сказать, полковник? Даже если бы я могла. Поведать о дороге, вымощенной вовсе не желтым, а кроваво-красным кирпичом? Той, которая ведет в Горький город и не может привести домой? О бесплодных поисках мудрости, мужества, любви? О преданности врагов и предательстве друзей?»

Он все понимает правильно и протягивает мне руку. Как равному. Как боевому товарищу.

Краткое пожатие, и сталкер, круто развернувшись, идет к двери. На пороге он задерживается — на долю секунды, но этого хватает, чтобы разобрать едва слышный щелчок и рвануть из кармана проклятый подарок.

Две пули бьют в цель одновременно…

Гришка Соколов лежал, кажется, в своей старой ветхой палатке и видел… сон, наверное. Потому что уж больно странно, хотя и очень красиво. Видилось ему, будто он, Гришка, идет по Москве. Днем. Это притом, что он и ночью-то всего два раза на поверхность поднимался. Минут на десять. Когда помогал сталкерам дрова, принесенные на родную Электрозаводскую, затаскивать.

Так вот, идет он по Москве, по самой главной и красивой улице. Той, которую до этого только в старых журналах видел. Без «химзы» и противогаза идет и, вроде, совсем без оружия даже. В легкой рубашке с коротким рукавом и в коротких же, по колено, штанах. Вроде, как-то они специально называются, да Гришка забыл. В общем — не Гришка, а картинка! Кругом много людей, и все такие же красивые. Особенно девушки. Смеются, улыбаются, подмигивают. Хорошо Гришке, весело.

Проходит Гришка большой магазин, в котором очень много книг. Нет, не библиотеку. Магазин. Откуда узнал? Оттуда! Про библиотеки-то он часто рассказы слышал. Знает, как она выглядит. Ну вот, а в том магазине вместо темных стен — прозрачные окна от пола до потолка. И видно, что внутри светло и красиво, люди ходят, а библиотекарей — ни одного нет. Кстати, мутантов на улице вообще нет. Ни даже самого малюсенького. Зато чисто, как на станции перед Новым годом. Да, а еще на пороге магазина Лизка, сестренка Гришкина, стоит и держит под мышкой огромную (с пол-Лизки. Ну, по крайней мере, с треть — точно) книжку с картинками. Какие-то сказки, разумеется. Лизка тоже красивая, в голубом платье и с голубыми же бантами в косичках. Машет она брату рукой, зовет картинки в книжке посмотреть. А ему, вроде, и хочется, и спешить надо. Куда — не знает, но — надо.

В общем, проходит Гришка уверенным твердым шагом настоящего мужчины мимо магазина и выходит на площадь. Народу там — и вовсе тьма. Музыка играет, флаги развешаны. Не только красные, как у коммунистов на станции, а всякие. Начинает Соколов у всех спрашивать, что за день такой сегодня, и отчего все поют и радуются, но никто не говорит, все только смеются. Наконец, повезло пареньку: в ответ на его очередной вопрос оборачивается молодая женщина… эге! Да ведь Гришка ее знает! То есть, не знает, конечно, но видел. Женщина почему-то не в платье, как все, а все в той же походной одежде, что и тогда, ночью, в туннеле, но оттого ничуть не меньше красивая. Больше даже. И то, что с уголка правого глаза у нее пропала грязь, так похожая на загустевшую струйку крови, это даже к лучшему.

«Ну, здравствуй, воин! — улыбаясь, говорит женщина. — Вижу, все-таки не сдержал ты слова, пошел на поверхность? Ну ладно, что уж теперь. Но неужели ты не знаешь, какой сегодня день?»

«Нет, — отвечает Гришка. — А какой?»

«День рождения у нас сегодня!»

Тут Гришка вспомнил, как в гости к ним на Лизкино трехлетие приходил папин друг дядя Степан Никонов, напустил на себя солидный вид, да и спрашивает эдак снисходительно:

«И сколько же исполнилось новорожденной?»

«Совсем молодая еще! — смеется женщина. — Всего восемьсот восемьдесят шесть!»

И так Гришке почему-то стало хорошо и легко от этих слов. Так хорошо… Так легко…

— Отмучился, малец! — фельдшер Михаил Федорович накрыл лицо умершего застиранной серой простыней.