Вольфганг Хольбайн: Враг рода человеческого

— Вот видите, — сказал Салид, изображая на лице улыбку, которая, однако, казалась фальшивой. — Ничего не произошло.

Он опустил ружье и расслабился, и в этот момент прозвучал выстрел.

Его одежда обгорела. От страшного жара его волосы превратились в пепел, а кожа на руках покрылась огромными волдырями. Его ладони выглядели так, как будто на них были надеты влажные резиновые перчатки…

Кеннели думал, что его лицо выглядит не лучше. Ему трудно было дышать, каждый выдох и вдох причинял ему неимоверные страдания. Он надышался горячим воздухом, который распирал его легкие, словно тысячи острых стрел. Но, несмотря на невыносимую боль, он все еще был жив.

Кеннели не мог бы сказать, каким образом он выбрался из вертолета. В его памяти сохранились какие-то воспоминания об этом, но, казалось, эти воспоминания принадлежали кому-то другому. Потому что подобные воспоминания не могли принадлежать ему самому. Предположить такое значило предположить, что он, Кеннели, выбрался из огненного столба, словно демон из глубины пламенеющего ада, и шагнул по расплавленному металлу прочь из эпицентра пожара, будучи сам сродни стихии огня, дыша обжигающим воздухом, словно существо, в жилах которого пульсировала раскаленная лава. Конечно, этого просто не могло быть. Кеннели испытал очередную галлюцинацию, это было видение, образы которого перекликались с пережитыми им в эту ночь сценами смерти и человеческих страданий. Кеннели объяснял свое чудесное спасение тем, что при взрыве его отбросило далеко в сторону, и он был избавлен от ужасных последствий самого взрыва и огня. Впрочем, его не волновали все эти объяснения — главное, он жив.

Кеннели не строил иллюзий. Он был достаточно опытным человеком для того, чтобы понять, что получил смертельное ранение. Он знал, что умрет. А если и выживет, то проведет остаток своей жизни в полной неподвижности, сидя в инвалидном кресле. Но сейчас он не испытывал никакой боли, находясь, по-видимому, в шоке. Его организм выделял адреналин в кровь, и это избавляло его от страданий. Кеннели знал, что подобное состояние продлится недолго. Люди со смертельными ранениями и оторванными конечностями продолжают участвовать в схватках лишь в мире легенд. Ему оставались считанные минуты. Однако, возможно, этого времени хватит, чтобы выполнить задание, полученное им, и застрелить Салида или одного из его спутников. А затем — если найдутся силы — он убьет самого себя.

Ему казалось, что руины монастыря находятся очень далеко от него. Вертолет преодолел это расстояние в считанные секунды, но каждый шаг причинял Кеннели боль и стоил ему огромных усилий. Он оставлял за собой кровавый след на снегу и чувствовал, как жизнь капля за каплей выходит из него — медленно, но неумолимо. Возможно, судьба решила сыграть с ним под занавес злую шутку — в последний момент он мог увидеть перед собой Салида, но не иметь больше сил выстрелить в него. Эта мысль была невыносима для Кеннели.

Казалось, прошла целая вечность, прежде чем он достиг арки ворот. Кеннели тем временем превратился в механизм, преодолевающий расстояние шаг за шагом уже почти машинально, он даже не видел, куда идет, просто упрямо шагал, не разбирая дороги. Пройдя арку ворот, он наткнулся на стену и издал беззвучный крик, замерев в неестественной позе, словно беспомощная черепаха, перевернувшаяся на спину. Кеннели больше не понимал ничего — ни то, кем он был, ни то, что он должен сделать.

Так неужели же это конец? Нет. Его ждал Салид. Человек, который должен был его судить. Кеннели обязан убить Салида, хотя уже не понимал, кем был этот Салид, что он собой представлял, не говоря уже о том, почему ему, Кеннели, необходимо убить этого Салида. Кеннели помнил одно: это было очень важно. Важно для него самого. Если ему это не удастся сделать, тогда все, в чем состояла его жизнь, окажется ложным.

Кеннели рухнул на землю и, собрав всю свою волю в кулак, попытался привстать на четвереньки. Его обожженные ладони, на которые он опирался всем своим телом, страшно болели. У него было чувство, как будто в них впились сотни острых стеклянных осколков. Несмотря на это, Кеннели вновь встал на ноги и заковылял дальше, почти ничего не видя. Но все же он мог слышать. Он слышал шорохи, тихое дуновение ветра, шум леса. Шаги. И голоса. Голоса? Неужели это голос Салида?

Сознание этого придало ему силы. Однако одновременно он понимал, что был на пределе, что исчерпал почти всю жизненную энергию и расходует на движение, мысли и поступки последние силы. Каждый вдох, который он делал сейчас, стоил одного года жизни. Но ему и не требовалось много времени. Ему необходимы были всего лишь несколько секунд — для того, чтобы поднять свою полуавтоматическую винтовку и спустить курок.