Николай Захаров - Смутные времена. Книга 8

"Интересно пиво у Сереги с каким вкусом получилось",– подумал Михаил, присаживаясь рядом с мадемуазель Мерседес. Взяв ее сухую ладошку в свою руку, он даже вздрогнул от нахлынувших на него образов и ощущений. Было жарко, просто нестерпимо, потому что вокруг во все стороны расстилалась саванна или попросту степь. Редкие клочки травы, на высохшей и потрескавшейся почве, делали пейзаж унылым до спазмов в желудке, но саванна, тем не менее, жила активно и шевелилась со всех сторон, пыля копытами и наполняя уши ревом и блеянием. Утробно рыкнул кто-то за спиной и Михаил, невольно оглянувшись, выпустил руку девушки, забыв о ней на мгновение, а она, стоящая рядом, оттолкнула его, закричав по-французски.

– Мсье – это мой лев. Не мешайте,– выпалила из карабина раз за разом трижды в летящую на них в прыжке тень, рыже-серую. Что-то мелькнуло перед самыми глазами Михаила, опахнуло падалью и кислым тошнотворными миазмами потовых желез, исчезая где-то за спиной с ревом и топотом. Михаил щелкнул пальцами, вырывая себя и девушку из морока ее фантазий и ромашковая полянка, распушившаяся вокруг, показалась ему райским уголком, после африканского пекла. Здесь, рядом с ящиком присевшие, Сергей с Анатолем, уже откупорили бутылки и с унылыми физиономиями засунули их обратно в ящик. Очевидно, вкус не соответствовал ожидаемому, поэтому Сергей, с брезгливым выражением на лице, рассматривал этикетку, что-то бормоча себе под нос. Появление Михаила и Мерседес его явно обрадовало, так как он тут же опустил бутылку темного стекла в ящик и, вскочив на ноги, заорал:

– Молодец!!! Правильно я тебе фитиль вставил. Минуты не прошло, а он уже здесь и с барышней. Анатоль, встречай гостью, а ты давай обратно за Павловичем. Рот закрой и назад. Мадемуазель Мерседес, мы вас рады видеть и все такое, не желаете ли партию сыграть в картишки? Покер, подкидной дурак?– раскланялся Сергей перед девушкой, которая все еще сжимала в руках карабин и оглядывалась по сторонам, не понимая, что произошло, и куда это она попала, прямо с сафари. Михаил, не вступая в пререкания с Сергеем, повернулся и шагнул в ближайшие кусты, сориентировавшись по направлению к кровати с последним своим пациентом, которого "прапора" упаковали в самый дальний угол палаты и аппаратуры вокруг наставили чуть ли не столько же сколько у всех остальных вместе взятых. Очевидно, Петру Павловичу досталось все же гораздо больше, чем всем остальным, тем более, что на него давила еще и моральная вина, ведь это он "лопухнулся" и не "просек" ситуацию. И теперь, терзал себя в анабиозе так, что когда Михаил, добравшись до него, попытался войти в этот замкнутый на себя мирок, то получил сразу столько впечатлений разнообразных, от словесных до физических, что не сразу и сориентировался в этом шуме, гаме и вое, где его отец фактически находится. Пространство ощетинилось иглами, с которых капала кровь, и само было похоже на лезвие ножа, отточенное, холодное и беспощадное.

– Да, ты пап, похоже, растворился в этом сюрреализме…– Михаил щелкнул несколько раз пальцами, вышвыривая прочь, как мусор все колющее и режущее с глаз долой и, наполняя, освобождающийся объем, солнечным светом. Лучик солнечный просверлил сначала одно крохотное отверстие, затем еще несколько, потом прорвался сплошным потоком и Михаил, не мудрствуя лукаво, соединил полянку в ромашках с этим внутренним миром отца, усадив его рядом с Мерседес, которая повисла на плечах журналиста и что-то шептала ему на ухо.

Петр Павлович, придерживаемый за плечи сыном, тихо стонал, стиснув кулаки, прикусив нижнюю губу и на обращенные к нему призывы, не реагировал. Он был все еще там, среди ножей и игл, и вырваться, из небытия кровавого, не пытался. Создал для себя Ад, и, ухватившись за него, мучил себя, страшась того, что реальность еще хуже.

– Все нормально, па. Мы живы,– Михаил потряс слегка отца за плечи.– У нас, ты забыл, наверное, есть один хороший знакомый – Ванюша. Вытащил из пекла. Так что, не казнись, все обошлось. Открывай глаза, сейчас поподробнее все расскажу,– Петр Павлович, дернулся от его голоса, но стонать перестал и глаза открыл. Пролегшая на лбу, резкая как шрам морщина, удивленно перекосилась, и он прошептал дрожащим голосом.

– Сынок, живой?

– Все живы,– Михаил прижал голову отца к своей груди.

– Простите меня. Моя вина,– начал каяться тот, содрогаясь в спазмах рыданий.

– Почему твоя? Воля Божья, па,– возразил ему Михаил.– Мне Ванюша все тут разжевал. Слишком мы активно взялись за эту объективную реальность и буквально поскакали по "хвостам". Вот и оказались сразу на виду. И очень не понравились, кое-кому там. Всех ведь наших зачистили, кроме женщин. Так что, как всегда, на их плечи хрупкие все обрушилось.