Александр Берник - Степь 3. Закат

То же самое, но дружно, по-военному проделали нагие до безобразия ближники князя. Раз, и ни одного голого тела над столом не наблюдается. Только громкий шорох и бряцанье слышалось из-под княжеских скамей. Видно, решили служивые, что пора уже впервые за три дня одеться и разобраться, из конца в конец в горах одёжного хлама, что валялся по полам «аккуратно» раскиданным.

А вот бесстыжие голожопые девки с сиськами на перевес, прости их, Господи, наоборот, таиться и не подумали, а наигранно тяжело, с видом неимоверной усталости плюхнулись на княжеские скамьи синюшными задами, и все как одна приняли страдальческий вид, мол посмотрите на нас сиротинушек, как мы бедные за эти три дня уработались, ухомаздались и ухряпались, так что и «кыш» вымолвить не в состоянии.

Лишь один гуляка «конца света» совсем ни приметил и никак на него не среагировал. Как плясал Дунав посреди загаженной светёлки, так и продолжал заниматься этим самоистязанием. И плевать ему было на то что игруны замолкли и вокруг наступила кладбищенская тишина. Доказал богатырь всему миру, что для настоящих танцев главное не музыка с ровной поступью, а состояние души и глубинная потребность в излиянии резких и порывистых телодвижений, коими выплёскивал из себя танцующий избыток внутреннего негатива.

Вот в этом плясовом состоянии и была застигнута душа Дунава «концом света» неуёмного пиршества. Никого и ничего он не слышал вокруг. Никого и ничего не видел, а главное – он из этого ничего и не хотел. Пьяный русин зациклился в злобе, осерчавши на самого себя. Ногами в танце себя бил, руками в песне молотил. Слеза пьяная с глаза вытекла, слеза горькая, как и жизнь непутёвая…

Меж распахнутых дубовых дверей, украшенных причудливой резьбой, молчаливо грозно стояла баба, словно морок. Стояла на пороге и смотрела, не входя в зал. Невзрачная такая с виду, казалось бы, из простых. Одета ни броско, ни ряжено словно вечная вдова, вынужденно доживающая свою опустошённую жизнь. Платье длинное в пол цвета коры мокрого дуба. Платок в цвет одеяния, лишь чуть тоном светлей покрывал её сверху полностью, скрывая голову плотным обхватом, выделяя в прорези неестественно белый лик хозяйки, как у покойницы.

Вся простая собой. Таких по базарным рядам в торговый день можно сотнями встретить, вот только лик у этой бабы был совсем непрост. Ничего на нём не было: ни красок, ни сверкающих украшений, ни одной хоть маломальской эмоции, словно выточенное из молочного камня. Только этот камень внешности вокруг такой ледяной холод рассеивал и такой страх разливал, что лишь мельком взглянув, самый храбрый обделается.

Одного взгляда на эту бабу было достаточно чтобы внятно понять – непростая она, а Матёрая. А лицо её хоть и выражало внешнее спокойствие, но любой чувствовал – от него исходит лютая злость и никакая ни будь там сама в себе безобидная, а реально действенная, та, что и прибить может за раз одним сказанным словом, а может быть даже и просто мыслью.

Эту с виду невзрачную бабу боялись не только многие, а абсолютно все, кто знал о её существовании. Что в родном Киевском княжестве, что в соседних землях, что в дальних сторонах и даже за морем. Тот, кто волей или неволей с ней сталкивался по каким делам, боялись её до смертушки, но и молиться на Матёрую начинали как на земное и всемогущее божество.

В руках она держала деревянный посох в рост себя с причудливым набалдашником. Вторую руку сжимала в кулак, и с такой остервенелостью, что кисть от сжатия сделалась белее лица. Того и гляди светиться начнёт неопалимым пламенем.

Звали Матёрую по-разному. Попы новой церкви – царицей Еленой. Ближники, что допущены были до тела в бане – Преславой. Многие для пущей уважительности величали Преславой Олеговой или просто княжной Олеговой. Но это за спиной, а в глаза обращались только титулом – Матерь. Лишь один Сфендослав её никак не называл по именам и титулам, кроме как мама, а по-другому ему не положено было.

Прервал князь своё застольное непотребство. Упрятал бесстыжее хозяйство и повязал штаны, чтобы не упали. За рубахой как дружки не кинулся, но и как девки усаживаться на скамью не спешил. Встал столбом. Сильные руки в напряге сложил на груди. Встряхнул чёрными кудрями. Хмурый пьяный взгляд уставил на появившуюся, и приняв вид ни то гордого орла, ни то упрямого барана замер в ожидании.

Переступила Матерь порог, оглядела стол ледяным взором и уставилась на сына, сверля и вымораживая его застывшими глазами. Только лишь узрев распластанную девку пред ним на столе, впервые за всё время своего пребывания в этом зале, нервно дёрнула веком. Видно, этот натюрморт среди недоеденной снеди, даже её железную выдержку перехлёстывал.