Иван Оченков - Великий герцог Мекленбурга

В Новгород я вступил довольно торжественно. Делагарди, в отличие от бургомистра Нарвы, по-видимому, проникся моим титулом и родством с правящей династией и встретил по высшему разряду. Даже колокола звонили, уж и не знаю, как он с митрополитом Исидором договорился. Отобедав с дороги, я в сопровождении своих ближников и приставленного ко мне Якобом Делагарди адъютанта отправился осматривать местные достопримечательности. Адъютанта звали Брюс Мак-Кормак, и по происхождению он был шотландцем. Добродушный и рослый здоровяк, он с удовольствием посвятил меня в здешние расклады. Руководил городом непосредственно сам Делагарди, однако русская администрация во главе с воеводой князем Одоевским не была распущена. Одоевского трудно было назвать лояльным к шведам, поскольку он все в свое время сделал, чтобы не пустить их в город. И если бы не предательство Бутурлина, ему бы это вполне удалось. Впрочем, на прямую конфронтацию князь не шел. Митрополит Исидор, как и полагается православному иерарху, также на шведов смотрел косо.

– И что же, никто из новгородцев не хочет видеть своим государем Карла Филипа? – спросил я словоохотливого Мак-Кормака.

– Кто их разберет этих новгородцев! – засмеялся офицер. – Во всяком случае, они рады ему не больше, чем в Шотландии рады Якову Стюарту.

– А это еще что за Маклауд из клана Маклаудов? – вырвалось у меня, когда я заметил шотландца, лежащего почти посреди дороги и, очевидно, пьяного. Национальную принадлежность было нетрудно угадать по пледу и берету.

– О нет, что вы, этот парень не из Маклаудов, у их пледов совсем другие цвета, – тут же отозвался Мак-Кормак. – Я знаю его, это Джон Лермонт, он конный лучник.

– Конный лучник! И где же его лонгбоу? [3]

– Увы, мой добрый герцог, для настоящего лонгбоу нужен тис, а он не растет в здешних местах. У нас, в стране вереска, он, впрочем, тоже не растет. Поэтому у нас мало хороших лучников, это чертовы англичане торгуют со всем светом и могут закупать тис. Поэтому у них много лучников, хотя лучшие стрелки все же валлийцы.

– А это что у него, волынка?

– О да, Джон славно играет на волынке, а еще он слывет бардом и сочиняет баллады!

– Ну надо же, у вас тут еще и поэты есть! И каков он как поэт?

– Честно говоря, так себе, – засмеялся адъютант. – Волынщик из него получше будет.

– Это кто тут сомневается в моем поэтическом даре! – заревел во весь голос некстати проснувшийся Лермонт. – Я вызываю этого негодяя!

Только что беспробудно спавший конный лучник резво выхватил здоровенный клеймор [4]и, похоже, собирался атаковать. Я как в замедленной съемке вижу, как Кароль вынимает из седельной кобуры пистолет, и вдруг в голову молоточком стучит мысль: «Лермонт, Лермонт…» Блин, это же предок Михаила Юрьевича!

– Эй, Кароль, отставить! – вскричал я и обратился к обиженному до глубины души поэту: – Мой добрый друг, я вовсе не хотел обидеть вас, но, уж коли вызов сделан, я принимаю его. Однако, поскольку вызвали меня, я имею право на выбор оружия, не так ли?

– Дорогой сэр, вы выглядите как благородный человек, и, очевидно, то, что вы сказали, справедливо. Склоняюсь перед вашей мудростью! – пьяно помотав головой, заявил предок великого русского поэта.

– Отлично, коль скоро спор зашел о поэзии, то ее я и выбираю для поединка!

– Н… не понял…

– Друг мой, завтра утром в присутствии всех этих джентльменов мы с вами поочередно исполним по балладе. Кто сделает это лучше, тот и победит. А эти досточтимые господа будут арбитрами. Вы готовы вынести на их суд свое сочинение?

Озадаченный поэт некоторое время хлопал глазами, но, как видно, мысль выступить перед большой аудиторией пришлась ему по вкусу, и он согласился.

Рано утром за городом собралась большая толпа шотландцев. Даже не думал, что их столько в шведской армии. Джон Лермонт, на удивление трезвый, вышел из толпы и приветствовал меня со всем возможным почтением. Видимо, ему объяснили, кого именно он пытался вызвать по пьяни на поединок. Бросили жребий, и первому выпало петь шотландцу. Выйдя вперед, он поклонился собравшейся публике и довольно хорошим голосом завел песню. Не могу судить о ее достоинствах, поскольку не силен в гэльском наречии, но публика восторженно приветствовала своего поэта.

Потом пришла моя очередь. Я, взяв в руки свою гитару, взял несколько аккордов, и вдруг на меня накатило видение из моего прошлого-будущего…

Я и раньше слышал эту песню. Ее иной раз исполняли наши доморощенные гитаристы, однако особого впечатления она на меня не произвела. Но однажды Алена вместо модного клуба затащила меня на какую-то фолк-вечеринку. Там играла незнакомая мне группа, использовавшая помимо привычных гитар достаточно редкие инструменты вроде ирландской волынки и арфы. Но поразила меня не столько их игра, сколько пение солистки. Это было так здорово, так не похоже на все, что я слышал до сих пор, что я стоял как завороженный. Хотелось слушать и слушать эту необычную девушку. Или пойти на край света и убить какого-нибудь дракона в ее честь, и хрен с ним, что все драконы давно в Красной книге. Если бы я не был влюблен тогда в Алену, я бы, наверное, не устоял перед ее чарами. Да, в общем, и не устоял, и ее волшебное пение долго звучало у меня в голове. Не знаю почему, но тогда я не узнал, как ее зовут, лишь много позже мне стало известно ее имя, такое же прекрасное и таинственное, как и ее пение. Хелависа, или Наташа О’Шейн.