Маргарита Пальшина - Симфония судеб

«Наказаниям, предусмотренным законом любви…»

Такая вот у нас тут любовь. Но я отбарабанил давеча. Справился. Интересно только, как там она. Она так не умеет. Притвориться. Затаиться. Слицемерить. Сыграть. Всегда идёт напролом. Как же она там теперь? Позируя для парадного портрета членов «съезда победителей». «Съезда расстрелянных» 3 3 «Съезд расстрелянных», вначале официально назывался «Съездом победителей» – XVII съезд ВКП (б) 1934 г., проходил в Москве. Более половины его делегатов и 70% членов Центрального комитета партии репрессированы в конце 1930-х как сторонники Ленина и мировой революции. , как позже его назовут. До него ещё несколько дней, портрет начат в его преддверии. Нет, она не сможет так вот стоять – в шеренге, только ноздрями свистуня да вертоглазя по сторонам, с головою недвижной. (Впрочем, наверняка они сидят.) А ведь к тому там всё и идёт – к шеренге, застылости мозаики, цветных камешек, в коих отольются черты наших лиц. К нам там всё идёт, они стремительно катятся к нам, по дороге в пятнадцать веков. Я-то вписался, я-то застыл, прошу тебя, застынь и ты там на мгновение, поверь, что, мол, «оно прекрасно», потерпи немного, я же свыкся. Не в камне вас – тебя – увековечат, а мазками кисти на холсте, мой позор – каменный, и через полторы тысячи лет будут ещё видеть меня в раболепном строю царедворцев, а ваши лики выпишут лёгкими мазками, и не среди лизоблюдов-придворных отпечатают твой лик – среди расстрелянных. Ведь это почётней.

Ужасно только, что я не знаю, выживет ли она. С львиной гривой рыжеватых волос, худенькая, маленькая, всегда готовая к бою.

Скоро там сиповатый голос произнесёт из-под тараканьих усищ: «Слово предоставляется товарищу Яне Феклистовой» 4 4 Феклистова – девичья фамилия матери Яны Ка́ндовой (1978—2009 гг.), писателя, слависта, переводчика, основателя бакинского клуба фантастов «Южный треугольник» (подробнее: https://newlit.ru/~kandova). . И всё. Начнётся. Я ведь знаю, что она начнёт . Откашлявшись, совершенно мужским голосом, так не вяжущимся с худеньким тельцем. Что же с ней будет? О боже… «О боже», нет, ну надо же, как я стал выражаться. Я тут, кажись, малость заплесневел. Архаизировался.

Моя нога продвинута вперёд уже на сантиметр.

«Я бы не сказал, что это подвиг, но что-то героическое в этом, безусловно, есть», – так говорил кто-то у нас.

(Или у вас, я начинаю путать нас и вас.)

Не помню. Драматург, кажись 5 5 Григорий Горин, драматург (1940—2000 гг.). .

Нет, как всё странно, не правда ли? Здесь никто даже не поймёт, о чём я говорю, если я заговорю. «Права человека». «Социальная справедливость». «Народные интересы». Как дико здесь всё это звучит. Помнишь, был роман какой-то, советский, где человек на другой планете, в средневековье, не выдерживает и кричит окружающим что-то вроде: угомонитесь, вы же не звери. Он из века двадцатого прилетел их просвещать, что-то такое. И его, хохоча, поднимают на копья. 6 6 Братья Стругацкие «Трудно быть богом».

Не помню писателя, я не знаток фантастической литературы. Но ты, наверное, помнишь. Со мной здесь поступили бы также. Тот же мир. Тебе куда легче. Тебя занесло туда, где тысячекратно больше наших единомышленников. Там, у тебя, всё понимают. Расцвет общественных наук. Уже чуть ли не половина человечества грамотна. Тебе предоставляют слово. У вас даже пенсии выплачивают. Как же я моментами тебе завидовал. Столь же сильной завистью, сколь белой.

Но тебе не легче. Тебя не поймут так же, как не поняли бы меня, шагни я сейчас вперёд и произнеси речь. Ты сыграешь роль того самого героя романа. Тут даже грамотных почти нет, а атеистов нет вообще. А тебе не легче. Странно-то как. Ты сидишь в мастерской художника, без малого на пороге смерти, а я стою в зале Большого дворца в благолепии, чинности и лицемерии, во всём, тобою ненавидимом, в уютном положении консула. А я-то гордился, что мой удел тяжелее.

Кто-то уже заметил моё посягновение на шаг. Кто-то в ужасе смотрит на мою ногу. Квестор? Комит? 7 7 Квестор, комид – высокие должности в Византийской империи.

Лучше не оглядываться. Иначе не сдюжу. Я ведь знаю, я только сейчас вдруг сообразил, что будет уже после тебя: через несколько лет скипидарною тряпкой, или ещё там чем, художник смоет, сотрёт многие лица на холсте – и твоё тоже. Лица отверженных. Лучших. А я застыну в камне, птенцом гнезда сатрапов. Меня не смоют, меня не смыть, но так не пойдёт, я не хочу такой привилегии, я ведь ничем не лучше тебя, скорее хуже, и я вышагиваю, ещё шаг, оборот, если меня не смоют, то лишь потому, что меня на портрете не будет вообще, я исчезну за тобою вослед, героем того самого романа, коим ты уже являешься.