Инга Могилевская - Петля. Том 2

Кажется, все это было так давно, в какой-то другой жизни: и в ней осталось его ангельски светлое лицо, его тихий вкрадчивый голос, убеждавший спокойствием и непоколебимостью, его проникновенные слова, когда он заразил меня своей верой… Х-м-м, заразил… А ведь раньше я бы сказала «воодушевил». Но то было тоже в другой жизни, в которой я еще видела те – другие – добрые, теплые глаза, полные понимания и сочувствия.

И я радовалась, когда вокруг него собирались люди. Радовалась, когда в их сердцах вспыхивал надежда на свободу. И так наивно я радовалась, когда они следовали за Алессандро, на митинги, на демонстрации, требовали реформ, отстаивали свои права и земли…

То было раньше.

Могла ли я предвидеть, чем это закончится? Нет. Нет, потому что тогда я верила в свободу без крови, в свободу без жертв. А верю ли я сейчас в свободу на крови – в восстание, в переворот, в убийства, как остальные участники нашей группы? Ведь я же все-таки врач. Я должна быть за «не убий» и за «не навреди» – должна быть за жизнь любого и каждого. Я с грустью смеюсь над этим пафосом.

Повернув набок голову, я рассматриваю его бледнеющее во мраке лицо…

Господи, Сани! Что с тобой случилось? Что случилось с нами?! А помнишь нашу с тобой первую встречу? Нет… Зачем тебе. Это женщина помнит тот день, когда она впервые отдала себя другому. Телом и душой – без остатка. И этого другого она запоминает на всю жизнь. Ты был другим. И я тебе верила…

…прижимаюсь щекой к его плечу – осторожно и незаметно, только бы не разрушить его хрупкий как тонкая талая льдинка сон…

Конечно, я знаю, что случилось. Роковая перемена произошла с ним, пока я скрывалась в горном селении. А когда я вернулась, он уже был безнадежно другим.

Теперь мне тяжело даже думать об этом. Слишком много личного, болезненного, щемящего, невысказанного. Стараюсь смириться и понять, но…

Его больше нет. Того Алессандро, которого я знала и полюбила.

А я продолжаю любить его. По инерции, что ли? Как и он продолжает по инерции ходить, разговаривать, дышать, прикасаться ко мне, целовать, заниматься со мной любовью… Только это не он – его призрак, его тень – назвать можно как угодно. Мой настоящий Сани погиб в тот злосчастный день, вслед за своей утопической мечтой о компромиссе с властью и реформах без жертв. Он надеялся уговорить хищников стать травоядными. Правы были те, кто смеялись над ним. Но ведь многие поверили. Все, кто поверили, пошли вслед за ним на площадь. Сотни человек: батраки, крестьяне, безработные, нищие, обездоленные и угнетенные. Пошли, с надеждой на лучшую жизнь. А назад вернулись единицы. И его тень…

Да знаю я, что случилось, черт возьми! Составила картину из его невнятных объяснений, из односложных ответов Рамина на мои расспросы, из обрывков статей и разговоров лжесвидетелей. Когда началась бойня, Алессандро был в самом ее эпицентре. Его ранили – свежий шрам на его теле – жуткое ранение! Тут уж я могу сказать как врач – он чудом выжил. И чудо явилось в образе его брата, который буквально вытащил его на себе из всего этого адского месива. Наверное, я должна быть благодарна ему, за то, что он спас Сани. Да только в этой моей воображаемой картине непроизвольно вырисовывается совсем другой сюжет: площадь, устеленная ранеными, убитыми, испуганными и растоптанными, охмелевшая земля всасывает их пенящуюся кровь и изрыгает липкую грязь на конвульсии полумертвых и агонии полуживых, воздух дрожит от их стонов, завываний, воплей, и разрывается при каждом новом залпе непрекращающейся пальбы – и в стороне от всего этого ада, как огромный черный стервятник, стоит он – Рамин. Стоит и терпеливо ждет, пока не падет наземь его самая желанная добыча – его chaq’…

Знаю, что сужу предвзято…Он бросился вытаскивать Алессандро, рискуя собственной жизнью. Он поступил как герой. В конце концов, он поступил как брат…

Но, только, спасая его жизнь, он забыл спасти его душу, которая так и осталась в этом аду.

Винит ли Алессандро себя в том, что случилось с теми людьми? Конечно, да. Еще безжалостней обвиняет он себя и в смерти падре Фелино, которого застрелили в тот же день. Винит он себя и в чем-то еще, о чем я и не догадываюсь. Но его чувство вины парализовано, обездвижено, сжато, как ком в горле: в надломанном голосе, в недосказанных словах – я ведь замечаю это, вижу постоянное напряжение, которое не уходит даже, когда ему все-таки удается заснуть. Наоборот – усиливается.

Губы дрожат, подергиваются веки. Дрожь охватывает его тощее тело. Резко запрокидывает голову, бормоча что-то, словно одержимый. Ему снится кошмар, а я не хочу будить его, ведь он не поспал еще и двух часов…Потом громкий прерывистый вздох, рывок, словно кто-то невидимый всадил ему в спину нож. Он открывает глаза и сразу отворачивает от меня истомленное лицо, проводит по нему ладонями, изгоняя из себя этого невидимого…