Александр Башибузук - Шериф и его кот

— Не можно… — согласилась Каранфила и также лихо отправила в себя очередную порцию.

— Так что случилось?

— Срамно ме… — монахиня потупилась.

— Я в первую очередь доктор — так что мне можно. Говорите.

— Дала… — тихо призналась монахиня. — Дала тому германскому пичкарю [3] пичкарь (серб.) — бабник. …

— Что дала? Кому дала? — я сразу не понял, о чём ведёт речь сербка, но потом, когда, наконец, дошло, едва не расхохотался.

Ну ничего себе! Уговорил всё-таки грёбаный дойч. Да уж… с одной стороны это как бы и хорошо, я давно замечал, что аптекарь и сербка друг к другу явно неравнодушны, а с другой… всё-таки монашеского звания девка, может и руки на себя наложить. Из меня психолог, как из полковника Пимпса церковный звонарь. И вообще, хрен его знает, что им за такое положено. Нет, это не Дикий Запад, а цирк какой-то, столько забавного и комического, как здесь, со мной за всю жизнь не случалось.

Бутылка уменьшилась ещё на одну порцию, а потом ещё на одну — уже для меня. В самом деле, здесь без горячительного не разберёшься.

— Как это случилось? Он тебя заставил?

— Нет, не силил, не заставлял! — категорически возразила монахиня. — Я сама дала… — она посмотрела на низ своего живота и призналась трагическим тоном. — Слаба на пичку [4] пичка (серб.) — женский половой орган. я — день и ночь покоя нет. Молилась, уязвляла себе постом и вервием — ништа не помаже. Курва [5] курва (серб.) — женщина легкого поведения. и есть. Пути мне курац! [6] пути мне курац (серб.) — мне пришел конец (пиздец мне). Пропала душа!

— И как это случилось? — машинально поинтересовался я.

— Лепо случилось! — мечтательно закатив глаза, призналась монахиня. — Сначала готовил мне вкусный еда, пить с ним немного, потом он стихи читать, потом целовать меня сюда… — она ткнула пальцем себя в низ живота, — потом я ему сосай, а он заходить с этой сторона… — Каранфила привстала, слегка наклонилась и пришлёпнула себя по обширной заднице. — Лепо было…

Она вдруг опять покраснела, закрыла себе лицо ладонями и снова завыла.

Бутылка опустела в мгновение ока, ничего лучшего алкогольной терапии я придумать не смог.

Впрочем, она своё дело сделала — Каранфила слегка успокоилась.

— Сниму постриг! — решительно заявила она. — Кривить душой не приучена. А вину пред Господом — отмолю! Обет дам — никому не давать боле!

— Тише, тише с обетами!!! — я быстро остановил разбушевавшуюся монашку. — Не давать — это лишнее. Достаточно обойтись не очень строгой диетой. Тьфу ты, постом, конечно. А с пичкарем Тиммермансом я поговорю, не переживай.

— Предложение мне делал… — застенчиво призналась сербка. — Принять? Будешь посаженным отцом мне?

— Принять! Буду! — я облегчённо вздохнул и отправил согрешившую монахиню восвояси.

Посидел ещё немного в кабинете и тоже отправился домой.

Но опять не дошёл даже до своего жеребца.

Едва входная дверь открылась, как в меня уставилось сразу с десяток винтовок Спрингфилда.

А затем из-за спин солдат вынырнул лейтенант Ассман и злорадно кривя губы заявил.

— Вы арестованы, мистер Вайт, арестованы за нападение на офицера!..

Честно говоря, я уже забыл о лейтенанте и даже несколько растерялся.

Ассмана молчание ещё больше ободрило, он шагнул ко мне, протянул руку и категорично потребовал:

— Сдайте оружие, мистер Вайт!

Я, наконец, полностью пришёл в себя и иронично поинтересовался у лейтенанта:

— А где ваш револьвер и сабля, лейтенант?

Солдаты, державшие меня под прицелом, опустили винтовки и дружно уставились на Ассмана.

Тот растерянно покосился на свою пустую кобуру и негодующе заорал:

— Тебе это так просто не сойдёт с рук, мерзкий докторишка! Ещё одна статья обвинения! Вы разоружили офицера при исполнении! Сдать оружие!

Из клиники выскочил Тиммерманс с дробовиком в руках и стал рядом со мной. Вслед за ним появились Беркович и Паркер.

— А-а-а!!! Препятствование законному аресту! — лейтенант отпрыгнул назад и скомандовал солдатам. — Товсь! Целься!..

На лицах солдатиков не просматривалось особого желания выполнять приказ, но винтовки они снова вскинули.

На улице показалась колоритная процессия, впереди важно шествовал монументальный толстяк в богатом, но заляпанном жирными пятнами халате и в маленькой шапочке-тюбетейке. Его обширная, лоснящаяся морда, на которой едва угадывались узенькие щелочки глаз, была преисполнена собственного достоинства. Позади него топала целая толпа персонажей азиатской наружности, но попроще видом, по большей части откровенные оборванцы.