Ольга Елисеева - Огненный рубеж [сборник litres]

А ему легкой дороги. Прошла мимо, не взглянула, не узнала, подала малую денежку и дальше засеменила за своими.

Рука руку тронула. Не почувствовала даже. Он ту денежку сохранит. Пробьет дырочку. Себе рядом с крестиком повесит. Будет помнить, кто ему жизнь вымолил. Кто его собакой не посчитал.

Так и ушел. До Тихонова монастыря добрался уже на излете зимы. Там свои труды и послушания. В монахи берут не каждого. Хоть ты в миру князь, хоть воевода. Знай – смиряй себя, встречайся со своей немощью – ничего ты один, без Бога, не можешь.

Было ему тяжело, несносно даже. К возражениям Щера не привык. А тут вдруг меньше малого. Сколько раз плакал от обиды, хотел уйти. Но нрав не тот. Решил – сделает.

Раз ночью пришла к нему Степанида. Слезно просила прощения. А он откуда-то знал все-все, что она ему делала – даже то, о чем раньше не догадывался. Будто бы вдруг она винилась и каялась. Как на него колдовала, лишала разума. Волшбу наводила. Сделала совсем дураком, только тем, что в штанах, и думал.

Авдотью-кузнечиху не мог простить. Погубила.

Олёну чуть в гроб не свела. Да та, по счастью, сильная, и не так перед Богом грешна – помиловали.

Князь понял, что Степанида помирает, облегчения себе хочет. Первый порыв был: да иди ты своей дорогой! В ад! Ни знать, ни видеть тебя не хочу!

От ума взять – не может простить. От души – не простит, так себя самого не отпустит.

Отпустить же надо. У него новая жизнь, будет трудником – лес валить и жечь, перед Богом каяться. Сколько людей в тех сшибках с врагом погубил!

Сумел взять себя в руки. Сказал Степаниде: иди с Богом. Не мог не добавить: «Думаю, тебя Господь не возьмет, побрезгует. На что Ему колдуньи? Проси у сатаны помощи, чтобы он твою душу, как мокрый хлеб, не рвал».

Степаниду перекосило. Колом встало то прощение. Муж понял: ждала другого. Если бы проклял, для нее у бесов нашлись бы заступники, приладили бы к делу – его мучить. А сию секунду он ее, как камень с горы, отпустил. В преисподнюю.

На другой день игумен нашел князя-трудника и спросил, готов ли тот к постригу?

– Не рано?

– Сам святой Тихон ночью на источник приходил и сказал: пора тебе. Ты как, человече?

Щера низко склонил голову. Принимает.

– С каким именем?

Имени Щера пока не выбрал. Пусть Господь даст. Хорошо бы Тихоном, но честь большая. А у него по новой жизни ни чести, ни прозвания.

– Какое дадите, с тем и пойду.

Настоятель хмыкнул.

– Преподобный сказал, что был ты Львом рыкающим, а станешь Тише агнца. Только смотри, не загордись.

Где ему теперь?

В ночь перед постригом видел Олёну, только далеко-далеко и не в лицо, а как бы сбоку. Просто знал, что она.

«Теперь ты за нас молись», – не сказала, а подумала из головы в голову.

Проснулся, схватился рукой за цепочку на горле. У креста нашел денежку – ту самую. Малая серебряная монетка – чешуйка – как у рыбки. Только теперь пришло на ум: как же она столько подала? Неужто узнала его?

Положил денежку на губы. От тепла его собственного тела горячая. Будто она сама согрела.

«Нельзя нам теперь».

«И раньше было нельзя».

Снял с губы. Сдул, как шелуху от семечки.

«Прощай».

«И ты прощай. Не поминай лихом».

«Век помнить буду».

«И я буду».

Сон ли это? Разве сны такие ясные бывают?

– Век помнить буду, – повторил князь. – И прощать век. Что ты живешь на земле, такая славная. Да не со мной. – «Как прощу, пойду в рай».

С этими мыслями забылся, пока колокол знобко не прозвонил к заутрене, и проснулся счастливым. Потому что все прежнее от него словно отсекло. Иди, мол, человек, ты теперь свободен.

А куда человеку идти, когда у него больше воли никто не отнимает? Только к Богу.

Вести под утро пришли недобрые. Нет, Ахмат, как и прежде, стоял на той стороне Угры, до самого горизонта простиралась его бесчисленная серая рать. Как и прежде, река была тревожна и тиха. Все в себя вбирала. Отблески ночных костров, и тучи, и пыль встревоженной степи, гудящей, словно улей. Это монотонное гудение ни на минуту не прекращалось, не отступало от русских ратников, давнотомящихсяна берегу. Казалось, другой жизни уж и нет. Где-то далеко мерцал уютный посад с нарядными теремами, шумели темные густые леса, наполненные осенними грибами да ягодами, и молча шла, ступая на носки, печальная жена с распущенной косой и теплыми руками. Все забылось. Все исчезло. Только весть недобрая сучком, коряблой ветошью плыла, плыла…