Юлия Алева - Лёд и порох

Полиция? Этим-то сюда ход заказан. И тогда еле дождались урядника.

— У тебя же цель была, верно? — уточнил пенник. — а теперь не знаешь, куда дальше идти…

Она закрывает ладонями уши, но его голос продолжает проникать под темя.

— Что дальше? Что дальше Что дальше?

Она тихо подвывает в такт его словам, и вой этот становится се громче, громче, громче… И весь мир повторяет за ней, лишь пленник продолжает задавать свои ужасные вопросы.

К ночи стало совсем холодно и мы втроем плотно прижались друг к другу. Засыпать категорически нельзя, но клонит неимоверно. Мы с Люсей уже и попели хором, и попинали друг друга. Поленька отодвинулась подальше и участия в играх не принимала, зато мы отрывались. Поэтому крики и возню услышали не сразу.

— Эй, там к тебе пришли. Стучат, слышишь? — с горечью в голосе произносит зверь. А мне бы хоть куда теперь, только подальше от него. И я с облегчением встречаю бесцветный взгляд у порога.

— Позволите, сударыня? — он берет ее за плечи, бережно, но твердо и передает с рук на руки серым шинелям.

Дверь из проема вылетела и криво рухнула к ногам спасательной бригады.

— Федор Андреевич! — девушка с полустоном повисла на его шее, держась как пассажир «Титаника» за последнюю шлюпку, а он смотрел в мои глаза и не прятал взгляда.

— Нет, ты погляди, какая драматургия. — шипела Люська, карабкаясь по двери к Хакасу. Тот, чуть потрепанный, морщащийся при резких движениях шеи, но определенно живой, был одновременно сердит и счастлив.

Я молча взирала на всеобщее воссоединение и испытывала одну лишь усталость и только покачала головой, когда чуть помедлив, сильные мускулистые руки кольцом обхватили старомодную накидку. Да уж поцелуй ее наконец, раз так выбрал.

Господин Братолюбов с горечью в глазах побитого щенка неотрывно смотрел на Апполинарию, оккупировавшую моего любовника. Что, мой провинциальный брат, отвезешь меня домой?

Вернулись в усадьбу затемно уже, огребли заслуженных подзатыльников от мамы, причем все трое, и отправились спать.

Утром я проснулась рано и с тяжелой головой. До мозгов начало доходить, что решать надо не с мужчинами, а начать с себя. И понять, что и кому я могу дать. Пока выходило, что только неисчерпаемый источник хлопот и головной боли, сдобренный спонтанным сексом, истериками и неуемными фантазиями. Да, есть еще приданное, но оба они как-то немеркантильны. Вдруг мама права и нужно отпустить обоих, ведь оскорбительно для всех — тянуть эту волынку дальше.

А ведь начинала я это приключение целеустремленной, крепкой к невзгодам неваляшкой, которую каждый удар только подстегивал, чтобы подняться и навалять обидчику. А теперь что? Депрессивная истеричка, лишившаяся двух хороших мужчин, способная испортить все за считанные секунды. Когда я так сломалась? Неужели убийство подкосило, или все же смерть любимого?

Столкнулись мы в библиотеке — самом запущенном помещении усадьбы. До сих пор по углам паутина, а книги по уму надо все просушивать и только после этого думать, что еще можно спасти от плесени, а что сразу отправится в баню на растопку. Но мне очень хочется хоть чем-то заняться прямо сейчас, поэтому и начинаю разбирать полки. Люська заперлась с Хакасом и поминутно проверяет, жив ли любимый мужчина, поэтому мне никто не мешает. Тургеневская усадьба, мать ее, очарование легкого запустения, поскрипывающие балки, запыленные окна. Когда-нибудь здесь будет очень хорошо, и Люська с Димой проведут здесь прекрасные годы. Я вот только не решила, стоит ли возвращаться. Да и сейчас — а надо ли ехать? Или забиться в эту нору и не вылезать вовсе?

Дверь открывается и плотно закрывается за спиной вошедшего. Идет ко мне по-хозяйски, чуть снисходительно глядя на разрывающие старую бумагу пальцы. К черту книги, к черту здравый смысл. Все к черту!

Долгий взгляд и расстояние между нами сокращается само собой. Шаг, другой, стена. Одна ладонь слева от моей щеки, другая — справа. Обдает своим мускусным запахом, ароматом шальной весны и ноткой табака. Дышит глубоко, тяжело, зрачки чуть расширяются и вновь сворачиваются в булавочную головку.

— Теперь не спрячешься. — громко шепчет он.

Хватает чуть приподнятой брови, чтобы спокойствие рухнуло.

И ведь целует, как последний раз в жизни, так, что я повисаю в воздухе, и иной опоры, кроме него нет. Да и иных путей, кроме как сквозь него — тоже нет. И некуда идти, если он рядом. Незачем.