Юлия Алева - Лёд и порох

— Мы, взрослые, серьезные люди, ползаем в грязи. — ворчал чиновник.

— Не так уж тут и грязно, подморозило ночью. Добротная сухая грязь, Федор Андреевич, не гневите Господа. — по привычке начала препираться.

— Ксения Александровна, успокойтесь, Вы ее не продаете. — сквозь зубы ответили мне.

— Точно! Мы можем продавать грязь! До израильских курортов тут далеко, а грязь Мёртвого моря будет обходиться только в транспортные расходы. — осенило меня.

А вот господин Фохт поджал губы. Его всегда напрягало мое вульгарное желание зарабатывать на любой идее. Все же где-то под черепушкой засел стереотип воздушной чувственной красавицы, которая не пукает, не знает, откуда берутся деньги и лишь восторженно взирает на мир. Как уж на меня запал — явно без промысла Врага рода человеческого не обошлось.

И только я размечталась о грязевом обогащении, как левый локоть уехал в сторону, и я таки нашла свою маленькую лужу всем подбородком.

И смешно, и грешно. Кое-как оттерла лицо платком, скорее всего лишь размазывая грязь еще больше.

— Помочь? — раздалось еще ближе, чем я думала.

Мне протянули фляжку с алкоголем, который куда лучше справился с очисткой лица.

— Все? — я выжидающе уставилась на него. И это было так по-домашнему, что защемило где-то между лопатками.

Он осмотрел щеки, забрал платок, аккуратно оттер остатки и ненадолго застыл. Я с интересом наблюдала за сменой выражений лица и оказалась изумлена почти приказным тоном.

— Вперед. Верста сама себя не проползет.

Как скажешь. И еще несколько десятков деревьев остаются позади.

— Друг мой, а мы точно в ту сторону ползем?

Были вокруг именья тропы, которые волшебным образом то подходили к строениям, то удалялись от них, и обидно проползти мимо дома с песнею.

Он приподнялся, просветлел лицом и все же чуть сменил направление.

— Здесь можно срезать путь.

Спустя еще полчаса я не выдержала.

— В мое время говорили о женском топографическом кретинизме как о неспособности сочетать отдельные части тела и умение ориентироваться на местности. О, как же люди заблуждались.

— Вам часто говорят, что Вы невыносимы? — глухо раздалось справа.

— Вполне-таки выносима. Я довольно худенькая и вынести меня может почти любой мужчина старше 14 лет, особенно если через плечо перекинуть…

И эти шуточки я бы еще долго продолжала, но он так и сделал. Поднялся, протянул мне руку, и когда я доверчиво вложила свою ладошку в его, рывком подбросил на плечо.

— Да что Вы творите-то! Мы же почти доползли.

Оказалось, что не совсем. Половину времени мы потратили на строительство громовской кольцевой тропы. Сопротивлялась я для видимости, вяло, потому что и руки, и ноги отваливались. Ему вряд ли легче, так что…

— Отпустите меня. — тихо прошу его левую лопатку. — Тяжело же.

— Выносимо. Проще, чем выслушивать Ваши придирки. — чуть приглушенно сообщили моей пятой точке.

— Федь, мы вдвоем намного быстрее дойдем. — может хоть на имя среагирует? Ведь детский сад же.

— А ты спешишь?

Он остановился и аккуратно поставил меня на сухой участок. Тюхтяев, зачем ты это все устроил? Эта мысль изрядно отрезвляет. И злит, честно говоря.

— Федя, ты если что хотел сказать, то говори. — наконец я выбрала, чм прервать эту нехорошую тишину.

Буравит меня взглядом, прожигая до пяток.

— Я столько хочу… И сказать тоже. — голос хриплый, жаркий, обволакивающий.

Видимо от переизбытка невысказанного руки убирает за спину. Да и мне вот так лопатками к дереву куда спокойнее. Задушив робость и смущение выдерживаю его прямой взгляд. Зрачки то сужаются до булавочной головки, то расширяются, делая глаза внезапно темными — психует же, молча, про себя.

— Почему ты такая? — горько произносит он после этой дуэли взглядов.

— Какая? — что же на этот раз окажется не так?

— Невозможная. То нежная, то колючая, до добрая, то чудовищная. — мать моя муравьиха, это же сколько комплиментов за один раз.

— Это, Федя, потому что живая. Если человек одинаков во всем и долго, его стоит потыкать палочкой: вдруг помер, а мы еще не в курсе. — назидательно высказалась я.

Рассмеялся, запрокинув голову. Открыто, искренне. А ведь у нас получилось, что мы не жили без призраков: попервоначалу я скрывала о себе самое важное, в моем времени он был придавлен открытиями, когда вернулись — наша связь оказалась настолько неудобным обстоятельством, что оба слишком многое заминали, потом нависала тень Тюхтяева, теперь не тень, а живой статский советник. И лишь здесь, географически спрятавшись от условностей и ограничений, мы дали себе волю.