Алан Дар - Желтая пыль

Несчастный Колин, он не сумел справиться с муками совести и решил наказать себя самым страшным из смертных грехов. Однако случай очень тонко подъебнул Колина — по факту, причиной смерти послужили многочисленные травы в результате случайного падения из окна.

Я многого не знал тогда. Я просто стоял у могилы и пялился на гроб. Мне нужно было швырнуть туда чертов цветок. Не хотя, через силу, я сделал это и бесцеремонно притянул к себе руку отца Джереми, на которой были одеты небольшие скромные часы. Необходимо было зафиксировать время, до минуты, до секунды, все эти столь нужные мне заметочки, зарубочки, шпаргалки памяти.

С того момента я никогда не прикасался к цветам.

Длинные ряды скамеек. Длинные ряды скамеек, готовых в любом момент принять на свои крепкие деревянные сидения задницы прожженных грешников, еще больших грешников, чем те, которые не суются в эту обитель лицемерия. Когда ты поднимаешь голову наверх, чтобы изучить, рассмотреть все эти страшные, пугающие фрески, писанные с проституток и пьянчужек, тебе вдруг становится стыдно, мелко, неуютно, хочется уйти, выбежать, исчезнуть навсегда, так как ничто, никакой страх, никакие запугивания, ни долг, ни обязательства не смогут тебя заставить служить этому богу. Ни даже горе, убивающее твоих родителей. Даже этого горе, оно слишком плоское, слишком пустое, слишком обыденное в мире, где принято держать лицо.

Мать моя стояла на коленях у алтаря, на своих жирных сальных коленках, прикрытых одним из ее добропорядочных платьев. Она молилась уже второй час. Она выпрашивала рай для Колина. Она пыталась отмолиться за его грех, не понимая, что лучше бы молила о спасении своей собственной души.

Каждый день мы просыпались в шесть утра. Я должен был тщательно помыться и расчесаться. Потом мы, не завтракая шли в церковь. На утреннюю мессу. Она начиналась в 8 утра. И целый час, мы и еще несколько человек с надеждой устремляли свои взгляды к иконам. Когда месса кончалась, люди расходились. Мы же, опускались на колени у алтаря и принимались молиться. Еще час молитвы. Матери и этого казалось мало, будь ее воля, мы бы торчали в церкви еще дольше, но так как к десяти я совсем уже не мог терпеть голода, она вынуждена была меня вести домой и кормить. Мать моя молилась исступленно, губы ее ни на секунду не прекращали шевелиться, шепот ее был громким, но таким, что не разобрать, что именно она говорит. Мне достаточно было молиться лишь первые минут пятнадцать, когда она была еще хоть сколько-нибудь внимательна. Потом же, она настолько утопала в своем божественном экстазе, что не замечала, читаю я молитву или нет. А потому я мог позволить себе пялиться по сторонам. Вы знаете, я наизусть могу пересказать вам всю это фреску, до малейшей детали. У меня было достаточно времени чтобы изучить ее настолько хорошо, что, обладай я даром живописи, я воспроизвел бы ее без единой погрешности, ровно такими же мазками, ровно такими же линиями, ровно такими же цветами. Я знал ее наизусть, я, вынужденный сидеть под ней, каждое утро, подле алтаря, со своей свихнувшейся мамашей, крепко сжимавшей мне руку. Она впивалась своими пальцами в мою ладонь так крепко, что рука у меня немела. Бедный Колин, знал бы он, что я буду расплачиваться за его желание избавиться от своих демонов, он бы так никогда не поступил.

Эти святые, с какими-то глазами, не от мира сего, устремленными вверх, с обязательно покатыми белыми плечами, в своих длинных светящихся золотом и серебром одеяниях, что они все делают тут, над моей головой? Эти вчерашние пьяницы, начинавшие день вином и заканчивавшие его чем покрепче, эти оборванцы, что они делают тут над моей головой и почему именно они служат свидетелями ежедневных покаяний всех этих грешников — немых, говорящих, хороших и отвратительных.

Мне хотелось кричать, понимаете? Мне было душно, тесно. Я хотел полной грудью вдыхать воздух на улице, там, где сейчас такие же как я резвятся в весенней слякоти, где они пачкают свою обувь и голубые сорочки, где их лица, свежие и румяные, улыбаются, кривляются, плачут. Я хотел туда, к ним, плеваться первыми травинками, выкапывать червяков и совать их в карманы девчонкам, кидаться бумажными шариками на особо скучных уроках, но блять, по какой-то злой, злой воле я был вынужден ощущать на себе взгляд этих развратных святых, прикосновения рук своей спятившей мамаши, сочувствующие взгляды остальных прихожан. Черт подери, я не ищу себя оправданий, я не хочу, чтобы вы меня жалели, я просто говорю так как есть. Так как есть, Так как есть, мать его. Имею я на это право или нет?