Георгий Антонов - Цурюк

— Не признал — богатым буду! — Владимир Ильич, внутренне сжавшись в точку и попытавшись сделаться невидимым, уже совсем было прошмыгнул мимо харизматичного одноклассника. Где там!

Сульфат только делал вид, что поглощён перешучиваньем с ментами. В последний миг его мясистый взгляд по-хозяйски выцепил проходимца из толпы и словно приморозил к мозаичным плитам вестибюля музея.

— Ну, вот и ты, наконец! А то звоню, понимаешь, звоню — а мне всё: «Абонент не абонент»… Нехорошо, понимаешь.

Левин забормотал в оправдание какую-то ересь насчёт сломанного зарядного устройства и неверного pin-кода — скажи он правду, она бы только пуще напрягла сановного собеседника. В его прочном увесистом мирке государственной безопасности мобилы не исчезают в никуда из запертой квартиры…

Честно признаться, дематериализация старенькой «Нокии» не особо огорчила владельца — по той простой причине, что он давно не ждал от телефонных звонков ничего доброго. Все друзья к сорока семи растворились в потоке времени: кто пошустрей — зацепились в суетных столицах, остальные по одному откочевали вниз по реке к предкам, в Края счастливой охоты… Полгода тому Левин, с похмелья прибираясь в столе, перелистал записную книжку — и выкинул её в мусоропровод.

С тех пор он окончательно застрял в щели между мирами — не востребованный ни жизнью, ни смертью. Минимальный оклад музейного работника с каждым годом воздвигал всё больше прозрачных, но непроницаемых препон между Ильичом и обществом потребления, и мечта о платной операции за границей давно сменилась столь же нереальной грёзой о ловкой трости чёрного дерева, виденной в лавке старьёвщика Оси Пикселя под кучерявой вывеской «Антик — Рось». Сложный перелом голеностопа Левин получил в девяносто седьмом на соревнованиях по скалолазанию — а через полгода его бросила Инесса, весьма кстати повстречав безобразно богатого и здорового шведа-горнолыжника. Он честно отправился в храм и поставил свечку за здравие бывшей половины: «Пусть мне будет плохо, лишь бы ей счастье»…

Дальше всё покатилось вниз лавинообразно, и вскоре Левин окончательно позиционировал себя, как «профессионального неудачника». В принципе, первые звоночки подмечал и раньше: в эпоху очередей на нём неизменно заканчивался любой самый бросовый товар, включая кефир и носки. Позже — на самую важную встречу всякий раз опаздывал по нелепейшей из причин. Дальше хуже — стоило сунуться в какое-нибудь перспективное предприятие — и максимум через месяц проект сдувался. Он изучил всю литературу по парапсихологии и восточной эзотерике, и лишний раз уверился, что с его кармой лажа.

Было дело, Ильич грешил даже на своё одиозное ФИО, которым задразнили ещё с детсада (отдельное мерси родителям-ортодоксам.) Пока, наконец, не плюнул на себя окончательно — и не затаился в своих пыльных запасниках среди стеллажей и паутины. На макароны и портвейн покуда хватало — хотя коммунальщики уже грозились службой судебных приставал и выселением из родимой хрущобы за долги…

Плевать — чем хуже, тем лучше! Вопрос сейчас в другом — с какого перепугу занесло в музей этого свинорылого архангела? Краеведение ведь явно не его епархия.

— Выставка у вас занятная, — словно считал его мысли одноклассник. — «Предметы языческих культов К. области». Я давно интересуюсь. Помнишь, как с тобой пацанами в городище лазали?

Левин помнил — такое и по приговору суда хер забудешь. В пятнадцать лет визит в Нему стоил ему первой седой пряди на виске. Сульфат тогда обгадился и долго стирал в ручье штаны — но об этом сейчас вряд ли стоило…

— По службе интересуетесь, или приватно?

— Да расслабься ты, Ильич! — радушно хлопнул его по плечу полкан. — С каких это пор мы с одноклассниками на «вы»? Пойдём лучше, пройдёмся — глянь, как распогодилось! Как говорит народ — займи, да выпей!