Джон Ширли - BioShock - Восторг

– Они омерзительны, омерзительны в самой своей сути, – пробормотал он.

Ни один нож не был достаточно остр, чтобы вырезать эту мерзость. Он пытался, и пытался, и пытался, но они всегда были или такими жирными, или низкими, или… обыкновенными. Штайнман цыкнул, когда блондинка неразборчиво закричала на него сквозь кляп. Какое-нибудь оскорбление, скорее всего.

– Моя дорогая, я бы с удовольствием сделал тебе анестезию, чтобы скрасить твой опыт, правда, сделал бы; но у меня осталось совсем мало анестетиков, и как-никак есть что-то не очень эстетичное в работе над потерявшим сознание пациентом. Когда они без сознания, кровь едва-едва брызжет, в их глазах нет одержимости богом ужаса, и какое тут может быть удовлетворение, спрашиваю я тебя? Мне, наверное, надо остановиться и принять еще немного АДАМа и касания ЕВы… Ох, постарайся оценить это, моя дорогая, оценить как жертвенный эстетический опыт. Жертва Афродите! Я и Сандер Коэн разговаривали о том, чтобы устроить представление на сцене – одну из моих маленьких операций. Можешь себе представить? Пластическая операция под незаурядную музыку? Беда только… – Он наклонился к дико распахнутым глазам пациентки, доверительно зашептав: – Беда только в том, моя дорогая, что Сандер Коэн совсем обезумел . Псих. Из ума вышел! Ха ха-аа ! Я не должен с ним общаться, с этим сумасшедшим. Мне надо заботиться о репутации.

Он снова нажал кнопку на магнитофоне и прокашлялся, прежде чем сделать еще одну бессмертную запись:

– С генетическими изменениями красота больше не цель и даже не добродетель. Это моральное обязательство. И все же АДАМ открывает новые проблемы перед профессионалом, – наговаривал он на пленку. – Когда повышается качество ваших инструментов, то же самое происходит и с вашими стандартами. Когда-то я был рад убрать одну-две бородавки или превратить настоящего циркового урода в нечто, что не стыдно представить на свет божий… – сказав это, Штайнман начал рассекать лицо женщины, довольный тем, что не поленился и закрепил ее голову – она задрожала в агонии, когда он отрезал ее щеку.

Штайнман продолжил:

– …Но это было в те времена, когда мы работали с тем, что было, с появлением же АДАМа плоть стала глиной. Какое у нас есть право останавливаться, пока работа не доведена до конца? – он поставил запись на паузу, кнопки магнитофона уже стали скользкими от крови с его рук, и осмотрел свою работу. Судить о ней было сложно из-за всей этой крови и порванных тканей.

– Моя дорогая, думаю, я сейчас дам тебе немного АДАМа, который придаст твоему лицу совсем иную форму. Затем я снова срежу новые ткани. Затем я снова наращу тебе лицо с помощью АДАМа. Затем я снова срежу это «снова». Затем…

Очередной приглушенный вопль женщины. Он вздохнул, покачав головой. Они просто не поймут. Он вновь включил запись, сопровождая следующие брызжущие разрезы чем-то вроде художественного манифеста:

– Когда Пикассо наскучило рисовать людей, он начал изображать их в виде кубов и прочих абстрактных фигур. Мир назвал его гением! Я потратил всю свою хирургическую карьеру, создавая одни и те же банальные формы снова и снова: вздернутый нос, подбородок с ямочкой, пышная грудь. Разве не прекрасно было бы, если бы я мог делать ножом то, что старый испанец – кистью?

Штайнман нажал на паузу, стер кровь левой рукой с кнопок магнитофона, повернулся к своей пациентке и обнаружил, что она умерла.

– Ох, проклятье, только не еще одна…

«Потеря крови и шок, – предположил он, – как обычно…»

Это было так нечестно.

Они всегда покидали его слишком быстро. Мысль об их эгоизме пробуждала в нем злобу.

Он обрушился на нее в своей ярости, сбросив магнитофон на пол, начал кромсать ее горло на ленточки, длинные красивые ленточки… которые затем завязал в банты.

Когда Штайнман достаточно успокоился, чтобы быть аккуратным, он обнажил груди пациентки и порезал их, сделав похожими на морские анемоны, что покачивались в нежном течении так спокойно, так изящно за окном его офиса…

«Ах, – подумал он, – Восторг глубины…»

«Когда?» Все должно было произойти скоро. Он собирался покинуть Восторг с Элейн и их дочерью, и если для этого надо убить…

– Билл?

Билл МакДонаг чуть не подскочил с барного табурета, когда Редгрейв заговорил у него за плечом.

– Черт, не подкрадывайся же ты так к людям!

Редгрейв печально улыбнулся: