Кир Булычев - Река Хронос [Компиляция]

Он прошел к столику, разлил остатки шампанского, поднял свой бокал и негромко сказал:

— За удачу.

Андрей выпил с наслаждением и жадностью.

— Глаша знает обо всем, — сказал Сергей Серафимович. — Но ей ничего не нужно.

— Я не претендую! — сказал Андрей. — Мне не нужно чужое имущество. Я не имею на это никакого права.

— Господи, он говорит о правах! — сказал Сергей Серафимович.

— Даю честное благородное слово…

— Оставь, Андрей, — сказал Сергей Серафимович. — Я тебе ничего не дарю, ничего не обещаю. Но, отлично зная тебя и полагая, что ты честный человек, я хочу, чтобы ты понимал, что являешься наследником некоторого состояния, которое ты не промотаешь с гимназистками.

— Сергей Серафимович!

— Дослушай меня! Ты пока ничего не понял. Я утверждаю, на основании моего немалого жизненного опыта, что ближайшие времена для нашей державы будут страшными и трудными. Я должен быть уверенным, что в случае нужды, в случае необходимости, о чем решать тебе, когда меня уже не будет, ты получишь резерв, который поможет тебе выжить.

— Спасибо, — сказал Андрей, борясь с растущим в нем раздражением, причины которого он еще не мог понять, — но я постараюсь сам заработать себе на жизнь.

— Дай Бог, — сухо сказал Сергей Серафимович. — А теперь обедать.

И он первым пошел к двери, словно забыл об Андрее.

Андрей спускался за ним по лестнице, глядя на седой, откинутый назад затылок отчима, и уже понял, чем он так рассержен: столько лет они с тетей жили в бедности, тетя поднимала его, Андрея, в основном на свое скромное жалованье, ибо субсидии от отчима были весьма скудны. Оказывается, тот сидел гобсеком на своих богатствах, вовсе не думая о судьбе пасынка. «Никогда в жизни, — твердил Андрей, — никогда в жизни не трону твоих проклятых побрякушек».

Глаша сидела с ними за столом, на ней был сарафан с открытыми плечами и таким низким вырезом, что Андрею были видны ее груди. И это сейчас тоже раздражало.

Глаша суетилась, все уговаривала Андрея поесть окрошки, тот отмалчивался.

— Ты что? — спросила Глаша. — Может, на что обиделся?

— Он обиделся, — сказал Сергей Серафимович, кладя трубку рядом с собой на стол. — Я бы на его месте тоже обиделся.

Андрей посмотрел на него. Сергей Серафимович опять улыбался.

— Не сердись, — сказал отчим. — Ты думаешь сейчас: почему мы с тетей Маней все эти годы жили столь скромно… Не крути головой, я знаю, что говорю. Отвечу тебе: я делал это вполне сознательно. Я знал, что ты не испытываешь нужды в насущном, но главное — не желал, чтобы ты был богаче других. Ты именно таков, как есть, потому что не имел лишнего. Будь ты богат, ты стал бы хуже. Человек должен вырасти вне власти денег.

Андрей не ответил. Ему не хотелось признаться, что мысли его оказались столь просты, что отчим разгадал их сразу, но обида так и не прошла.

— Сегодня я наблюдал за тобой, — продолжал Сергей Серафимович. — И обрадовался, что в тебе не вспыхнула алчность. Обида твоя направлена в прошлое.

Сергей Серафимович отодвинул тарелку с тушеной бараниной и начал набивать трубку.

— Ты вечером уходишь? — спросил Андрея Сергей Серафимович.

— Да, я договорился встретиться с товарищами.

— Возвращайся не поздно, — сказал отчим. — У меня будут интересные гости. И для тебя интересные.

— Спасибо.

— А сейчас поспи, — сказала Глаша. — Самая жара, чего тебе делать? Я тебе внизу постелила, в детской.

— Сиеста — святой обычай испанцев, — сказал Сергей Серафимович и направился к лестнице, наверх, к себе в кабинет.

Андрей вошел в маленькую комнату, где он всегда останавливался, потому она звалась детской. Андрей присел на кровать, и она так знакомо отозвалась скрипом пружин, словно и не расставалась с ним. Думать ни о чем не хотелось.

На столике рядом с кроватью стояла тарелка с белой черешней и ранними абрикосами. Глаша постаралась.

Андрей скинул ботинки и улегся поверх покрывала. Воздух был неподвижен и тих, только жужжали мухи. «Надо бы раздеться», — подумал Андрей и заснул.

Андрей проснулся около семи вечера. Солнце ушло из комнаты, прозрачные виноградные листья пологом светились за распахнутым окном, и в него влетал свежий ветер, дергая за занавеску, словно размахивая флагом. Вдали трепетал пронзительный женский голос, по-татарски отчитывая кого-то. Татарский Андрей знал через пень-колоду от соседских мальчишек, с детства. Потом, повзрослев, товарищи детских игр либо исчезли из его мира, либо предпочитали говорить по-русски.