Михаил Ахманов - Ассирийские танки у врат Мемфиса

– Тебя и всех твоих людей осудили и лишили чести, – говорит трибун Марк Лициний.

Я мотаю головой.

– Осудили – да! Но чести нельзя лишить.

Марк Лициний немного смущен.

– Не прими за обиду, Хенеб-ка. Я подразумевал… ээ… юридический аспект данной процедуры. Она ведь регулирует связь между тобой и вашим владыкой. Не так ли?

Римляне – большие законники. Их хлебом не корми, а дай порассуждать о jus utendi et abutendi, jus puniendi, jus occupationis и даже jus primae noctis. [54]Я не столь поднаторел в юриспруденции, и мысль Марка Лициния мне непонятна.

– Регулирут связь? Что ты имеешь в виду?

– То, что ты был связан присягой фараону. Но тебя и других изгнали из армии, лишили чести, а это аннулирует все обязательства перед Египтом и его правительством. Ты, Хенеб-ка, свободный человек, и твои люди тоже. Вы имеете право присягнуть на верность цезарю.

Прокуратор благожелательно кивает, и даже на кислой морде казначея изображается одобрение.

– Присягнуть можно, – говорю я. – Но какова цена вопроса?

– Прежняя, и она тебе известна, мой драгоценный Хенеб-ка, – отвечает Юлий Нерон. – Ты получаешь римское гражданство и звание легата. Тысяча двести денариев в год.

Воинские чины у римлян не совпадают с нашими: центурион выше теп-меджета, но ниже знаменосца, зато трибун повыше, ибо начальствует над когортой в четыре сотни бойцов. Легат же куда значительнее чезу, хоть еще не генерал. Легат – командир легиона, в котором десять когорт и вспомогательные службы. [55]Амон видит, мне оказали почет! Не говоря уж о денариях – если пересчитать на пиастры, будет втрое больше жалованья чезу. Наш фараон Джо-Джо велик и справедлив, но не очень щедр.

Хорошие условия, но я решаю поторговаться. Хотя бы потому, что тех, кто не торгуется, римляне не уважают.

– Прежде я был один, а теперь со мной девяносто пять бойцов. – Столько нас осталось после сражения при Ифорасе. – Я их сюда привел, и – клянусь Маат! – это было нелегко! Люди отборные, ветераны-менфит, все испытаны в боях. Рукой махнут, будет улица, отмахнутся – переулочек!

Казначей, переглянувшись с прокуратором, сообщает:

– За каждого получишь двадцать денариев.

– Это смешно, почтенный Крысс!

– Красс, – поправляет он. – С твоего разрешения, Красс Домициан Вольпурний. Двадцать пять, отважный чезу.

– Маловато. Карфаген заплатит больше.

При упоминании Карфагена их физиономии вытягиваются. Юлий Нерон нервно чешет в затылке и говорит:

– Карфаген – это империя зла. Тридцать пять!

– Пятьдесят! Вот мое последнее слово. Клянусь мумией родителя!

– Но, дорогой Хенеб-ка…

– Пятьдесят!

Марк Лициний отворачивается, пряча усмешку. Он на моей стороне. Солдатское братство нерушимо… Кроме того, он рассчитывает попасть в мой легион и выбраться из Цезарии, ибо честолюбивому воину искать тут нечего. Кстати, должность старшего трибуна и моего заместителя еще вакантна.

Прокуратор вздыхает.

– Ладно, пятьдесят за голову. Это четырехлетнее содержание легата… Надеюсь, ты доволен?

– Еще нет. Что получат мои люди?

Юлий Нерон перечисляет условия контракта – неплохие, но обычные для римских наемников. Знаменосцы становятся трибунами, теп-меджет – центурионами, а рядовые – легионерами-триариями, [56]с учетом выслуги в войсках Та-Кем. Все с жалованьем, положенным каждому чину: легионер – двести денариев в год, центурион – четыреста, трибун – семьсот. [57]

Слушаю дальше.

Цена за потерю руки, ноги, пальца, глаза… десять лет службы – римское гражданство… через двадцать по выбору – выходное пособие или регулярный пенсион… право поселиться в Риме или в любом краю державы… в случае гибели – компенсация родичам…

Хорошие условия, но я опять торгуюсь, поминая Карфаген, где дадут еще больше. Дадут или нет, о том даже Амону не ведомо, но на прокуратора это действует. Он, как шепнул мне Марк Лициний, из рода патрициев, ненавистников пунов, [58]из тех римлян, что бились еще с Ганнибалом, и какой-то его предок, выступая в сенате, каждую речь заканчивал словами: «Ceterum censeo Carthaginem esse delendam». [59]Зная об этом, я требую каждому воину полугодовой оклад – прямо сейчас и без последующего вычета. Людям нужно отдохнуть, а отдых в Цезарии недешев; еда, вино, женщины, приличная одежда – все стоит денег.

Наконец мы приходим к согласию, и Юлий Нерон велит Марку Лицинию наполнить чаши. Крысса или Красса – словом, казначея, – с нами уже нет, он отправился считать денарии; их выдадут нам завтрашним утром. Мы пьем, и я говорю: