Борис Батыршин: Крымская война. Соратники [litres]

Пилоты, наблюдатели, мотористы – весь личный состав алмазовской авиагруппы собрался здесь, на верхушке крутого обрыва, откуда к воде сбегала узкая, заросшая полынью тропка. Вдалеке виднелись ангары Качинской базы; на слипах уставшими чайками пристроились гидропланы.

Эссен опустился на колено, поправил венок. Встал, вытянулся по стойке «смирно», держа фуражку на сгибе руки.

Кобылин кивнул расчету. Трое мотористов вскинули карабины, ударили в низкое небо залпом. Передернули – залп. И еще.

Дождавшись, пока развеется дым от выстрелов, Эссен надел фуражку и вскинул руку к козырьку; остальные авиаторы повторили его жест.

За спиной лейтенанта кто-то деликатно кашлянул. Эссен повернулся. В окружении чисто одетых хуторян – мужиков, баб, мальчишек – стоял сухонький сивобородый дьячок. Эссен знал его – дьячок служил в церквушке на окраине Севастополя, а в Качу пришел по приглашению лейтенанта Марченко, занимавшегося устройством похорон.

– Сродственники есть у убиенных? – поинтересовался дьячок. Голос у него был высокий, надтреснутый. – Чтобы, значит, отписать, где могилка-то? Надо же, чтоб у людей было где поплакать, помянуть прилично…

– Некому их поминать, кроме нас, батюшка, – ответил лейтенант. – Родня, ежели и есть, то уж больно далеко им сюда добираться. Нет, некому о могилке сообщать.

– Ну, ин ладно! – легко согласился дьячок. – Вы, господин офицер, будьте в надёже – мы за могилкой присмотрим. Все как надо будет!

– Присмотрим! – согласился сумрачный хуторянин. – А как война закончится – всем миром деньги соберем и часовенку здесь, на горушке, поставим. Чтобы, значить, память была. Чтоб и дети наши помнили, и внуки. Так что не сумлевайтесь, ваше высокоблагородие, по-доброму сладим!

– Позвольте, значить, осведомиться? – спросил, помявшись, дьячок. – Товарищ ваш, который тут лежит, Петром прозывается который… Фамилие у него чудное. Он што, нерусский? И веры какой будет, православной?

Эссен поднял глаза и тяжело, в упор посмотрел на дьячка. Тот смутился, закашлялся.

– Я потому спрашиваю, чтобы знать – по какому обычаю отпевать новопреставленного раба божия? Чтоб честь по чести заупокойную отслужить и кажинный год в этот день поминать? Нельзя без этого, не по-христиански…

– Православный он, – ответил за Эссена Марченко. – Поминай, отче, как православного. Раз за русскую землю голову сложил – значит, наш он, православный, и никак иначе!

– Верно! – подтвердил Эссен. – И никак иначе!

«Ну, вот и все. Теперь и здесь появилась могила русских авиаторов. И где бы мы теперь ни оказались – они навсегда останутся здесь. И неважно, что Петька-Патрик родом из далекой Ирландии, раз летал и погиб на русском аппарате, раз сражался плечом к плечу с нами против врагов России – значит, русский. И имя у него будет русское – Петька, Петр. Теперь и навсегда!»

Жаль, не с чем сравнить это зрелище, подумал Велесов. В прошлый раз он не успел толком разглядеть фиолетовую воронку Переноса, в памяти остались лишь мгновенно навалившаяся тьма, мертвенный холод, пахнувший со всех сторон, и… Наверное, те, кто находятся на кораблях, испытывают сейчас что-то в этом роде. Хотя, может, ощущения и не столь экстремальны – «Пробой» срабатывает штатно, так, как это запланировано Груздевым и его хитрой аппаратурой.

На этот раз Сергей наблюдал за Переносом с безопасного расстояния в семь миль. С палубы даже в бинокли можно было разглядеть лишь высовывающиеся над горизонтом мачты «Алмаза» и старого линейного корабля «Силистрия», прихваченного для уравнивания массы переноса, а потому «невозвращенцы» облепили марсы «Владимира». Пароходофрегат вышел в море проводить отправляющиеся в неведомое корабли, и теперь команда с опаской наблюдала, как низкие тучи вдалеке налились лиловым сиянием, вспухли огромной линзой, из которой вниз протянулось нечто вроде смерча. Извивающийся, пляшущий под воздействием неведомых сил «вихревой шнур» выписывал по поверхности моря замысловатые кривые и вдруг скачком вырос в диаметре, поглотив все три судна. Полыхнуло, спустя несколько секунд до «Владимира» докатился рокочущий гул.

И все. Серенькие облака разошлись, и над эпицентром «хроноклазма» (груздевская терминология!) возникла и стала стремительно шириться идеально круглая дыра, оконтуренная истаивающим фиолетовым бубликом. А в ней…

Велесов ахнул, попятился, уперся спиной в мачту. Остальные невозвращенцы потрясенно смотрели вверх. Из стремительно расширяющейся прорехи в облачном слое на них смотрела угольная чернота космоса – именно Космоса , а не знакомого им ночного неба. Непривычная для глаз земного обитателя плотность звездных россыпей, такая насыщенная, что бессмысленно даже пытаться угадать в ней контуры знакомых созвездий.