Андрей Валентинов: Воскрешение Латунина

– Привет! – обратился к академику внук. – Все морганистов крушишь?

– Привет, Коленька, хе-хе, привет, внучек! – ответствовал Илларион Рипкин, имевший несколько странную манеру разговора. – Чего их, хе-хе, крушить, когда жизнь сама, хе-хе, со своей, так сказать, наглядностью, доказала. Много эти мушки, хе-хе, дрозофильские урожая нам прибавили? Все, хе-хе, пшеничку за морями закупаем, вавиловцы!

– Дед, – перебил Коля, опасаясь, что старик опять нырнет в омут давних дискуссий. – Обработай мне эту штуку. В кислоте провари или еще как. Хочу ее лаком вскрыть.

Академик взял в руки челюсть и углубился в осмотр.

– Мужская, хе-хе, – молвил он, наконец. – Пожилой был, покойничек, все зубами маялся, хе-хе. Где взял останки эти, Коленька?

Коля вначале хотел скрыть от деда мрачную историю с перенесением праха, опасаясь, что академик, болевший душой за память товарища Латунина, озлится, откажется помочь, а то и поднимет скандал. Но соблазн был слишком велик, и сержант подробно, в самых сочных красках, изложил события той жутковатой ночи.

Академик слушал молча, только его маленькие глаза чем дальше, тем больше начинали светиться мрачноватым огоньком. Затем, не говоря ни слова, достал какую-то старую книгу и принялся ее листать. Коля отметил, что в книге было полно фотографий товарища Латунина – во френче и фельдмаршальском мундире, одного и в компании, веселого и строгого. Найдя снимок, где Латунин улыбался, демонстрируя придворному фотографу набор своих резцов, академик взял челюсть и стал внимательно сравнивать.

– Хе-хе, – молвил он. – Конечно, сразу не скажешь, но похоже, хе-хе, очень похоже. Так что, внучек, потрошим, стало быть, мощи отца народов? На сувенирчики разбираем? Вот она, молодежь-то, рокеры, хе-хе, металлисты! Скоро нас, стариков, на живодерню, хе-хе, свезете, а из шкур, хе-хе, чучела делать станете, комсомольцы-добровольцы!

Внук молчал – старый косенковец был в чем-то прав, и Коля начал раскаиваться, что пришел сюда со своей просьбой.

– Ладно, – внезапно заявил дед, – обработаю реликвию, хе-хе, чего уж делать! Нам время, хе-хе, тлеть, а вам, стрикулистам, цвести! Сделаю в лучшем виде, хе-хе. Только чур, хе-хе, на базар не нести, пусть дома остается, хе-хе, на память.

Коля поспешил согласиться. Академик осторожно положил челюсть на стол, а сержанту настала пора отбывать в часть.

Поздно вечером, когда дома все заснули, Илларион Рипкин запер дверь своей комнаты, водрузил на стол мощный микроскоп, вооружился скальпелем, пинцетом, еще какими-то научными инструментами, и занялся челюстью. Но он и не собирался, как обещал внуку, вываривать ее. Вместо этого академик стал самым тщательным образом соскабливать засохшие остатки кожи и клетчатки и внимательно разглядывать их в микроскоп. Осмотр долго не давал видимого результата. Академик кряхтел, кашлял, но продолжал работу. Наконец он радостно хихикнул, несколько раз взглянул в окуляр и пробормотал:

– Она, хе-хе, она! Целенькая клеточка, хе-хе, как есть целенькая! Неужели удастся? Вот уж тогда, хе-хе, посмотрим, как вы запоете, морганисты-вейсманисты! Устроим вам, хе-хе, перестроечку! Ну, а если нет… Ради великой идеи… Хе-хе, не впервой!

Старый косенковец долго работал с челюстью вождя. Ему удалось найти еще две, как он выражался, «целенькие». Обрадованный удачей, старик поместил находку в пробирку, заполнил ее одному ему известным раствором и запер все это в сейф.

– Завтра же, хе-хе, в лабораторию, – бормотал он. – Пусть хоть один процент из ста, но ежели, хе-хе, повезет… Ежели повезет, то это вам не собачки павловские и не мушки, хе-хе, менделистские! Забегаете, хе-хе, вавиловцы!

После этих, весьма мало понятных размышлений, старик спрятал челюсть, вымыл руки и достал из тайничка за книгами заветную бутылку коньяка. Налив рюмашку, академик поднял ее повыше и торжественно произнес:

– За упокой, хе-хе, за упокой души вашей, товарищ Латунин! За упокой, а если повезет, то и, хе-хе, за здравие!

После этого уже совершенно непонятного тоста академик осушил рюмку и еще долго сидел за столом, мечтательно глядя в темное окно.

На следующий день академик Рипкин направился в лабораторию, выгнал оттуда всех молодых сотрудников и, оставшись с двумя старыми соратниками еще косенковских времен, занялся совершенно непонятной для окружающих работой. Впрочем, в институте все привыкли к чудачествам старика и решили, что Рипкин увлекся очередной бредовой идеей в духе косенковской биологии. Академик не пытался опровергнуть это мнение, только с каждым днем становился все веселее и хихикал уже совершенно злорадным тоном.