Сергей Шхиян - Ангелы террора

Мои резкие телодвижения никого не обеспокоили. В глубине избы по-прежнему было тихо, и я понял, что хозяев в ней уже давно нет. За время, что мне не доводилось посещать крестьянское жилище, оно не очень переменилось. Только, что стала более объемной русская печь, и на стенах появились картинки из народных сытинских календарей. Изба у Еремея оказалась новая, тесанные и струганные деревянные стены не успели закоптиться, и было заметно, что хозяин он «справный».

Я вышел в сени с чисто метеным полом, нашел бадейку с водой и напился. Когда я ставил на место ковшик, входная дверь тихо скрипнула, и в сени вошла молодая женщина с простым, приятным лицом. От неожиданной встречи она немного испугалась, но быстро оправилась и без смущения поздоровалась:

— Здравствуйте, как спалось?

— Спасибо, хорошо, — ответил я. — Извините, что вчера ночью разбудил вас.

— Пустое, — улыбнувшись, сказала хозяйка. — Скоро зима, тогда и отоспимся.

По речи и по тому, как молодая женщина улыбалась, она никак не походила на забитую, темную крестьянку.

— Вы раньше жили в городе? — задал я не очень тактичный вопрос.

— Почему вы так думаете?

— Мне так кажется, вы совсем не похожи на крестьянку.

— Вы правы, я жила в Москве, в… — она на секунду замялась, — в горничных.

Какими в начале двадцатого века были горничные, я представлял нечетко, но, как мне показалось, на горничную хозяйка не походила. Во всяком случае, разговаривать с ней на «ты» и фамильярничать мне было дискомфортно.

— Пойдемте в горницу, я накормлю вас завтраком, — прервала женщина затянувшуюся паузу.

Я посторонился, пропуская ее вперед. В избе стало уже совсем светло. Женщина принялась хлопотать по хозяйству, собирая на стол. Получалось у нее это не очень ловко, хотя выглядела она ладной и легонькой. Пока я ел ломоть свежего хлеба, запивая его молоком, хозяйка уронила ухват, чуть не выбив оконное стекло. Потом пустая обливная керамическая крынка выскользнула у нее из рук. Я инстинктивно кинулся помогать собирать разлетевшиеся по полу черепки, и мы столкнулись головами.

— Какая же я неловкая, — пожаловалась женщина, когда мы оба, потирая ушибленные места, встали друг против друга.

— Бывает, — сказал я, добавив сентенцию: — Чего в жизни не случается. Давайте, знакомиться, коль уже лбами столкнулись.

— Давайте, — улыбнулась она немудрящей шутке. — Меня зовут Наталья Александровна.

Я тоже представился своим новым именем.

— Василий Тимофеевич Харлсон.

То, что молодая женщина назвала свои имя и отчество вместо крестьянского уничижительного прозвания «Наташка», как и ее неловкость, утвердили меня в мысли, что она, скорее всего, не настоящая крестьянка.

— Давно изволите жить в деревне? — витиевато, в старинном стиле поинтересовался я.

Наталья Александровна вскинула брови, удивленно глядя на меня.

— А почему вы решили, что я не деревенская? Может быть, я местная, просто работала в городе горничной.

— Мне кажется, деревенские девушки так, как вы, не разговаривают, — ответил я.

Наталья Александровна подозрительно посмотрела мне в глаза:

— Сударь, вы, случайно, не филер?

— Увы, должен вас разочаровать, я всего-навсего проезжий, попавший в неприятную историю.

— Еремей говорил мне какую-то глупость о воздушном шаре, я, признаться, ему не поверила.

— Почему же глупость, на воздушных шарах летают уже лет сто. Это, сударыня, прогресс.

— Но не так далеко от Москвы! — парировала она.

— Чего же здесь далекого, километров тридцать-сорок, то есть, я хотел сказать, верст.

— Я слышала о метрических мерах, — холодно сообщила «горничная».

— Не на Бестужевских ли курсах? — не удержался я от подначки.

— Все-таки вы шпион, — грустно сказала Наталья Александровна. — Что же, идите, доносите, я готова пострадать за народ!

— За кого? — переспросил я. — Вы это, что, серьёзно? Я, вообще-то, думал, что вы жена хозяина, если ошибся, извините. Вы, вероятно, революционерка? — добавил я, начиная понимать, с кем меня свела судьба.

— Вам не нравятся революционеры?! — с вызовом спросила девушка.

— Ну, что вы, товарищ, я от них просто балдею, — ответил я совершенно серьезно.

Барышня не сразу врубилась в то, что я сказал, и переспросила:

— Извините, что вы делаете?

— Балдею, в смысле тащусь. Я восхищаюсь ими, то есть вами. Помните слова: «Пока свободою горим, пока сердца для чести живы, мой друг, Отчизне посвятим души прекрасные порывы!»