Владимир Романовский - Год Мамонта

Комод предлагал мальчишке все блюда подряд, но тот лишь мотал головой. От воды он, правда, не отказался, и надолго припал к краю кружки, которую ему вполне заботливо держал Комод.

А Комод был, оказывается, страшнейший обжора. Ел он не очень быстро, размеренно, и к каждому куску мяса и курицы, к каждому ломтику редьки и свеклы, к каждой крупинке гречки подход имел индивидуальный. Щеки у него стали красные и залоснились. По лбу обильно стекал пот. Пухлые руки плавно двигались, отрезая, поддевая, подливая, приподымая.

— Хе-хе, — сказал Комод. — Ничего еда. Не столичная, конечно, но сойдет за неимением достойных ингредиентов. Зря ты, малыш, не ешь. Ты бы поел. Ужасно вкусно.

Он медленно и методично, не прерываясь, выпил кружку вина и налил еще.

— Это хорошо, что ты ничего не понимаешь, — удовлетворенно сказал он. — С самим собой мне говорить надоело, а делиться сомнениями с другими опасно стало. — Он мудро и пьяно покивал.

Рядом с тарелками и кружками на столе лежали заряженный арбалет и кинжал без ножен. Арбалет тяжеловат. А кинжал в самый раз. Если бы можно было незаметно освободить ногу, а потом перетереть обо что-нибудь шелковый шнур, связывающий руки, а потом неожиданно прыгнуть на эту жирную ниверийскую свинью, хватая в прыжке кинжал, и воткнуть кинжал в жирную шею, было бы здорово. А потом спокойно уйти из этой дурацкой и душной ниверийской постройки, украсть коня, и ехать к своим, сметая по пути отряды ниверийцев, вступая в сражения с драконами, пугая колдунов, проявляя доблесть — было бы совсем замечательно.

— …учились мы все в Кронинском Университете. Это типа школа, но для почти взрослых. Впрочем, чего это я объясняю, ты все равно не понимаешь, да и вообще для артанцев школа — развлечение для развратных ниверийцев, да? Для нас это место, куда юных отпрысков отсылают, чтобы под ногами не болтались. Ну так вот. Ходили мы туда, стало быть, втроем. И были у нас сперва, как сейчас помню, обычные имена. Но Университет — особое место, и рано или поздно каждый получает кличку.

Комод помолчал, глядя в одну точку пьяными глазами. Мальчишка безучастно смотрел на единственное в комнате окно, не проявляя ни особого интереса к монологу, ни особой скуки. Смирился мальчишка. Это хорошо. Комод снова погрузился в воспоминания.

— А вожаком он стал как-то естественно и неожиданно, — сказал он трезво. — Он был старше нас на два года. Но такой же щуплый был, как теперь. Говорят, когда он только поступил в Университет, били его здорово. А он терпел. И никому не жаловался. И его стали уважать. А потом слушать. А как мы с Хоком пришли, он уже был самый влиятельный во всем заведении, представляешь? Наставники его боялись. А он выбрал нас, именно нас, себе в друзья. Нас двоих. Только друзья — это просто слово такое. А на самом деле мы просто начали ему служить. Сами не заметили. Мы, потомки знатных родов, были… и есть… на побегушках у какого-то безродного провинциала. Вот так оно и бывает. Сложная штука жизнь.

Комод замолчал. За дверью послышался шум. Комод ждал, когда он затихнет. Шум не затихал. Истошно заорала женщина. Зарычал мужчина.

— Нет покоя, — сказал Комод.

Он поднялся и тяжело двинулся к двери. Отодвинув засов и открыв дверь, он высунулся в коридор, оценивая положение. Вышел. Орущую женщину он водворил обратно в ее комнату, а мужчину, не слушая энергичных возражений и страшных угроз, скинул с лестницы. Вернувшись в комнату, он запер дверь, сел на прежнее место, и снова уставился в пространство. Мальчишка все так же безучастно смотрел на окно.

— А только не нравится мне что-то, — Комод понизил голос. — Сегодня он глава Рядилища, завтра он первый человек в государстве, первее Великого Князя, который и так, впрочем, никогда первым не был. Ну, хорошо. Ничего страшного в этом нет — должен же кто-то быть первым человеком в государстве? Не он, так другой будет. Да. Но. — Комод поднял указательный палец и показал им на что-то, по диагонали вверх. — Тревожно мне что-то. То какого-то мелкого князя казнили по подозрению. То священников потеснили. То запретили возмущаться налогами публично. Но это все ерунда. А главное-то что? Что главное, я тебя, артанская морда, спрашиваю? А? А вот что. — Глаза Комода сверкнули. — Кому мешал мой любимый кабак на Улице Торговцев Краденым? Кому? А? — спросил он грозно и страстно. — Я знаю, что там был вертеп и что там собирались заговорщики. Но зачем же повара-то вешать? Ведь это какой был повар, а? — Комод опять указал пальцем, в этот раз на глиняный сосуд с вином. Это навело его на мысль. Он налил и залпом выпил кружку. — Во всем мире такого не было и нет. Повара такого. И не будет. Какие куропатки в изюме! Какое седло барашка с репой и горошком! Какой медовый пирог — да кому, спрашиваю я, еще что-то нужно в этой жизни, кто попробовал того пирога? Ну, есть, наверное, такие, но они все пресытившиеся свиньи! Заявляю со всей государственной ответственностью! А стерлядь, которая во рту тает! А глендисы! А хоть бы и простецкие хрюмпели! А, бывало, придешь, эта, под вечер… никаких припасов в кабаке нет, все съели. Но скажешь повару, что жрать охота, так он, поверишь ли, из каких-то жалких крох, из остатков презренных, такое сделает со сметаной, что пальчики оближешь! И не один раз! Много раз оближешь! Вот из таких вот крох, — Комод слегка раздвинул большой и указательный пальцы правой руки и показал Номингу-младшему. — Представляешь? Из ничего. Из вообще ничего. Как можно было повесить такого повара? Ну, посади его в тюрьму на многое годы, а выпускай только два, нет, лучше три, раза в неделю и еще по праздникам, чтобы готовил. Ведь нельзя было лишать мир, и меня, такого человека! Одни миндальные пирожные чего стоили!