Валерий ЕЛМАНОВ - ОТ ГРОЗЫ К БУРЕ

– Но они точно старые? А может, он среди них что-то собственноручно написанное прятал? Я же вам показывал его руку - неужели не запомнили? - раздраженно спросил отец Герман.

– Как не запомнить. Все в лучшем виде. Не его это рука, да и вообще…

Толстяк отошел к двери и, открыв ее пошире, позвал кого-то невидимого из темного монастырского коридора:

– Эй, Арба! Давай заходи. У тебя лучше получится, - и посторонился, пропуская в келью своего напарника.

Тот был полной противоположностью толстяку - худой, смуглый и с обильной растительностью на лице. Не заросли волосами только глаза с большими черными зрачками.

– Скажи отцу Герману, что да как с теми рукописями, - кивнул толстяк в сторону хартофилакса. - Кто их и кому писал.

– Там не было руки русича, - сухо ответил смуглый.

– А может, ему что-то было отписано?

– Нет. Там не было ни одного листа с русскими буквами.

– Ему могли написать и на другом языке, - возразил отец Герман.

– Могли, - не спорил Арба. - Но ты же сам сказал, владыка, что он не знает ни арамейского, ни греческого. К тому же сразу видно - давно писано. Даже буквы кое-где выцвели.

– А что это тогда за рукописи?

– «Таинство» Амвросия Медиоланского там лежало, «О святой Троице» епископа Илария. Еще Евсевий Кесарийский был - «Приготовление к Евангелию», - начал перечислять смуглый.

– Еще что?

– Иоанн Дамаскин тоже имелся. Рядом с ним сочинения патриарха Константинопольского Фотия - «Амфилохия» и «Номоканон».

– Еще, - нетерпеливо потребовал отец Герман. - Из нынешних кто-то был?

– Евфимий Зигабен, Евстафий Солунский, Иоанн Зокара, Феодор Вальсамон и Михаил Пселл.

– Ну, это все… - разочарованно пробормотал хартофилакс и уставился на Арбу, буравя его своим колючим взглядом. - Неужто более там ничего не хранилось из такого?… - Он сделал в воздухе неопределенный жест.

Арба замялся.

– Прежде чем отвечать, вспомни о своем брате, - предложил отец Герман. - Если ты сейчас не вспомнишь, то ему может стать плохо.

– Ему и так плохо, - глухо откликнулся смуглый.

– А будет совсем худо, - почти ласково произнес хартофилакс. - Ты же меня знаешь, верно?

– Были кое-какие, - нехотя выдавил Арба.

– Какие? - еще ласковее спросил отец Герман.

– На одной сверху написано «Против христиан». Толстая такая, - с трудом выдавил из себя смуглый.

– А еще? - угрожающе вопросил хартофилакс.

– Еще одну я и сам когда-то… гм… листал, перед тем как сжечь, так что могу сказать точно - это Прокл. И рядом лежала. Тоже признал. Ветхая совсем. Сверху написано: «О философии оракулов».

– Это все? - испытующе вперил в него грозный взгляд хартофилакс.

– Еще одна была. Видать, жгли ее когда-то, да кто-то вовремя из костра вынул - только углы опалились. «Правдивое слово» называется.

– Ну что ж, - чуточку, самыми уголками рта, улыбнулся отец Герман. - С сегодняшнего вечера твоему брату будет не очень плохо. Как видишь, я держу свое слово. А теперь идите.

– Там еще сочинение Николая Мефонского было. Как раз в опровержение Прокла! - отчаянно выкрикнул уже перед дверью Арба. - И «Слово против еллинов» Афанасия Александрийского. А еще труд Иринея Лионского лежал - «Против ересей».

– Ну и что, - равнодушно пожал плечами хартофилакс. - Это уже не имеет значения.

Дождавшись, пока за соглядатаями закроется дверь и он останется один, отец Герман довольно потер руки и засмеялся.

– Вот и сошлось у меня все, отец Мефодий. Значит, у нас с вами получается очень любопытная и, я бы даже сказал, загадочная подборка, навевающая на определенные раздумья: Прокл [17], Порфирий [18], Юлиан Отступник [19]и… кто там еще? - задумался он на секунду, нахмурив брови. - Ах, да - Цельс [20]. Интересный подбор для православного монаха, прибывшего на поставление в епископы. Теперь ты мой, хотя и жаль. Человек ты в общем-то вполне достойный, но что тут поделать, если этого настоятельно требует императрица Мария. - Он сокрушенно развел руками. - А ее желания - сам понимаешь - не обсуждаются, ибо что хочет императрица - того хочет…

Он, не договорив, вновь задумался. Было над чем. До сих пор, хотя и прошло уже немало времени с момента их первой встречи, отец Герман так и не мог понять, почему он воспылал такой странной и жгучей неприязнью к этому мягкому, вежливому, немного застенчивому русичу, простодушному в общении и очень доброму, судя по его поступкам. Только за то, что он, хартофилакс, не всегда его понимал? Нет, этого быть не может. Отец Герман никогда не позволял себе такой роскоши, хотя до недавних пор людей, которых он, при всем своем старании, так и не смог понять, не было. Во всяком случае, из числа священнослужителей.