Владимир Серебряков - Из Америки – с любовью

– И когда ше ви ее смените, Иван? – безуспешно пряча ухмылку, поинтересовался Круминг.

Пружину на двери установили недели за три до моего появления. И все два месяца, пока я работаю в отделе, Приходько не меньше трех раз на день грозился сменить ее.

– В этот понедельник точно, – заявил Приходько. – Я ж никак не могу до ящика с инструментами добраться. Такой завал на даче. Вот на выходные махну, один, без семьи, и разберу все, что в сарае за лето накопилось.

– Ну-у, ну-у, – протянул Круминг. – По-осмотрим.

На дачу к Приходько я не попадал ни разу, но один раз мне довелось побывать у него на городской квартире, где меня чуть не засыпало барахлом из неосторожно открытого чулана. Если в сарае на даче царит хотя бы треть такого «порядка», то рота каптенармусов не разберется там и за месяц. Дверь снова противно взвизгнула.

– Что нового?

– Пока нишего, Михал Иванович, – ответил Круминг. Никак не могу понять, почему он сокращает имя и полностью выговаривает отчество Старика.

– Хорошо. – Старик быстро просмотрел акт экспертизы. – По делу Мальчева что-нибудь есть?

– Все то ше, Михал Иванович. Пора перетафать в сут.

– Да, да. – Старик побарабанил пальцами по столу.

– Вообще надо избавляться от всей рутины и вплотную заниматься Садовицем, – подал голос Приходько. – Дело Берзина, например, давно пора спихнуть Галинову. Это же типичная бытовуха, при чем тут мы?

– Да, да. – Удивительно, но, по-моему, Старик просто не понял, что сказал Приходько. Пропустил мимо ушей. А это для Старика оч-чень нехарактерно – пропускать что-либо мимо ушей. – Так дело Мальчева у вас готово?

– Пошти, Михал Иванович. Протокол топроса…

– Уже в папке, – сказал я, прежде чем Круминг успел помянуть меня.

С Мальчевым мы на самом деле провозились неделей больше, чем следовало. Личностью он был действительно интересной – один из немногих и, дай бог, последних воров «старого» образца. Первый раз сел в неполных двадцать на шесть, второй раз в тридцать два, и только тот факт, что техника меддопроса была тогда недоступна полиции, помог ему получить восемь лет каторги, а не все пятнадцать. Теперь он шел по третьему разу, да еще один тип, которого его банда попутно обработала в Царицыне, скончался в больнице, не приходя в сознание, так что шел он по всероссийскому списку. Он и сам понимал, что его песенка спета, поэтому «покаянный лист» написал почти полный – под «соловьем» вспомнил только пару мелких краж, да и их, наверно, просто запамятовал. Дело было с самого начала ясное, как стопарик – третья ходка, соответственно – пожизненное, а это значит – уран. С его так и не долеченным туберкулезом он максимум через год выхаркает легкие в парашу. По-моему, милосерднее было бы пристрелить его при задержании. Дверь снова взвизгнула.

– Телеграмма, Михаил Иванович.

Старик вчитался в текст, побагровел и пошевелил губами – наверное, выматерился, потому что сразу же перекрестился.

– Анджей? – Он брезгливо отодвинул листок, словно тот мог его укусить.

– Да, Михаил Иванович?

– Поедете на вокзал. Из Двинска в двенадцать сорок пять прибывает, – Старик специально сделал ударение, что некто именно прибывает, словно поезд или государь император, а не просто приезжает, как обычные люди, – господин титулярный советник Сергей Щербаков. – Старик сделал паузу. – Специальный агент Третьего управления.

– Вот дерьмо, – прокомментировал Приходько.

Доносившаяся из привокзальной закусочной расхожая песня назойливо вертелась в голове, напрочь отбивая охоту мыслить.

Пересадочная станция в Двинске, заново отстроенная четыре года назад после того, как в старой, сооруженной наспех сразу после войны, рухнула крыша, обладала теми особенностями, которые роднят между собой все без исключения провинциальные вокзалы, даже стоящие на магистральных трактах империи. Здесь торговали разносчики, здесь припахивало горячим маслом из чебуречных, карри из индийских забегаловок, пирожками, машинным маслом и толпой, здесь включали магнефоны на полную громкость, заполняя просторный зал хриплым голосом популярного московского певца. От всех прочих виденных мною вокзалов двинский отличался разве что несколькими вывесками на идиш да необычно большим числом ожидающих в ермолках и с пейсами. Спустя полвека после отмены «черты оседлости» Двинск оставался местечковым городом.