Дмитрий Могилевцев - Люди Истины

Мумин засопел.

– Потому что если ты мне не поверишь, как я смогу тебя научить?

– А как я могу поверить? С какой стати? В твоих словах нет ни любви, ни силы, ни глубокого знания, – как же ты можешь учить вообще?

Мумин в ярости рванул себя за бороду. Потом подскочил к сундуку в углу, открыл, вынул кипу книг.

– Ладно, умник! На, читай. Смотри, эти книги стоят больше тебя. Их привезли из Египта, от истинного имама. Может, они убедят тебя лучше, чем я.

Хасан бережно принял книги. Положил их подле себя. Спросил: «Как долго я могу изучать их?»

– Пока не изучишь, – Мумин схватил чашку, плеснул в нее воды, жадно выпил. – Ты уже понял, я же вижу, – проповедник из меня никудышный. Я вечно не знаю, с чего начать и куда привести. Но я тебе скажу вот что: я все-таки хороший учитель. Не потому, что знаю много мудреных слов, а потому, что вижу насквозь тех, кто их в себе таскает. Я знаю таких, как ты, высоколобых. Думаете: все про мир знаете, а чего не знаете, до того сами дойдете.

– Разум может только указать дорогу. Чтобы пойти по ней, нужен учитель. Не обязательно знающий. Но способный убедить, что он может провести по этой дороге.

– А-а, – Мумин махнул рукой. – Словоблудие. Ты ведь не за нашим знанием ко мне пришел. Не за Истиной. Ты хочешь чего-то. Ты думаешь: я, грубый, глупый, легко отдам тебе это. Ты ведь специально пришел ко мне. Может, ты надеялся меня просто вокруг пальца обвести, а?

– Извини, Мумин, если я обидел тебя. Хотя тебе и кажется, что я смеюсь над тобой, – это не так. Ты не глуп, хотя, признаюсь, и кажешься мне невежественным. Но это не помеха. Я верю в то, что учителем может быть всякий, на кого упадет хоть крошечный отблеск Истины. Почти все живут в полной темноте. А даже если видят что-то, – быть может, именно того крошечного отблеска и не замечают, а им не хватает именно его.

– И ты веришь, что я, базарный мясник, смогу показать тебе этот отблеск? Какой же?

– Отблеск жизни, которая всегда умеет видеть смерть, – сказал Хасан. – Ты такой же мясник, как я – водонос. Ты воин. Ты убиваешь не как мясник. Ты воевал с тюрками? Ты ведь родом из Хорезма, так?

– Откуда ты знаешь? Тебе рассказал Абу Наджм? Но ведь он же сам не знает… – пробормотал Мумин ошеломленно. – Я так и знал. Ты… ты их соглядатай!

В руке его блеснул нож. Хасан вскочил, взмахнул полой халата. Огонек лампы вздрогнул и погас.

– У, сын шайтана! – прорычал Мумин. – Я тебя слышу! Я вырежу твои глаза и твой вонючий язык! Я…

Он осекся, почувствовав у горла тонкое, холодное острие. Рука его разжалась сама собой, нож глухо брякнул о глиняный пол.

– Выслушай, – сказал Хасан тихо ему на ухо. – И не перебивай. Мой кинжал – из стали Шера. Я могу не заметить, как он пройдет твое гордо насквозь. Я говорил тебе, что мой отец хотел сделать из меня воина? Я видел, как ходят по земле те, кто привык ездить верхом и в тяжелых доспехах. Я знаю, как держит кинжал тот, кто привык держать в руке саблю. А еще в доме моего отца была рабыня из Хорезма. Мне отпустить тебя, – или ты на меня бросишься, и мне придется тебя убить?

– Отпусти, – попросил Мумин хрипло.

– Когда я тебя отпущу, дойди, не оборачиваясь, до дальней стены. Коснись ее руками. Сядь подле нее. В темноте. Мы будем говорить в темноте. Ты согласен?

Мумин кивнул.

Лезвие исчезло. Мумин прошел, шатаясь, вытянув руки вперед. Охнул, ткнувшись ногтями в кирпич. Сел.

– Хорошо, – сказал Хасан. – Я скажу, почему я пришел к тебе. Потому что шорник Абу Наджм вывел меня за руку из смерти.

– Я слышал про это, – буркнул Мумин.

– И я верю в то, что ты можешь за руку вывести меня к жизни. Иногда мне кажется: если бы я стал воином, как хотел мой отец, или купцом, – я был бы ближе к ней. А теперь с каждой прочитанной страницей, легшей в мою память, я становлюсь мертвей – и дальше от того, ради чего я эту страницу читаю.

– А зачем ты тогда ее читаешь?

– Чтобы увидеть дорогу к Истине. И пойти по ней.

– Так чему я-то тебя могу научить?

– Расскажи мне, как ты открыл книги Истины. Как твоя жизнь привела тебя к ним. Почему ты, почти ничего не понимая в них, запоминая, как попугай, продолжаешь их читать. Расскажи про то, как ты убил в первый раз. Как первый раз познал женщину. Как убивал потом. Что ты чувствуешь, когда из-под твоих пальцев выскальзывает чья-то жизнь? Расскажи мне. А я буду слушать в темноте и увижу твои годы и дни. Можешь не называть ни имен, ни земель. Мне неважно. Расскажи, что творилось внутри тебя.

Голос Хасана плясал в темноте подвала, полз, обволакивал, лился в уши, как вода уходящему на дно. И непонятно было, где сам Хасан – слева ли, справа, далеко или совсем рядом, и шепчет, шепчет на ухо, и слова его ложатся в рассудок, заливают его, топят, – сильнее, навязчивее, повелительнее, чем барабаны и мерная, кружащая душу пляска суфиев.