Андрей Горюнов - Варяжский десант

Трактир гудел на все голоса: стрельцы гуляли.

Сентябрь 1698 года был для них не простым. Совершенно внезапно царь Петр как с цепи сорвался: аресты шли за арестами. Ни с того ни с сего.

Так называемый бунт окончился в июне. Да и был ли он, бунт? Они подавали прошение о государевой милости. Что тут такого? Азов взят, государство цветет.

Они москвичи, в Москве их семьи. Стрельцы хотели прошением добиться от государя всего лишь соблюдения условий их службы: выплаты денежного довольствия за азовский поход, роспуска по домам после окончания войны и так далее. Они ведь не были рекрутами, и требование у них было, по сути, одно: начальство должно соблюдать закон не только когда призывает их в строй, но и когда приходит пора расплатиться за службу, за добытую кровью победу.

Что вышло тогда, в июне? Их встретила армия у Новоиерусалимского монастыря, две тысячи триста человек – потешные полки Петра и дворянское кавалерийское ополчение под командованием воеводы Шеина. Зачем она была нужна, армия? Стрельцы не имели намерения воевать. Алексея же Семеновича Шеина они вообще воспринимали как своего, так как он бился с ними плечо к плечу в обоих азовских походах, в последнем из них руководил сухопутными войсками. Впрочем, это не помешало ему повесить неизвестно с чего пятьдесят семь стрельцов прямо там, под Новоиерусалимском. А остальных разогнать по домам.

Денег стрельцам Петр так и не заплатил: казна зажала их жалованье. Однако стрельцы, разойдясь по домам, осели и успокоились: правды на Руси ни сказками ни ласками не найти – не одним поколением проверено. Все стихло. Казалось, навсегда. День шел за днем, неделя за неделей. Тишь да гладь.

И вдруг в сентябре, как гром среди ясного неба, начались повальные аресты. Никто не понимал, что случилось. Стрельцы жили открыто и не думали ни от кого прятаться. Охота. «Великий сыск». Какой там сыск? Все по домам, и никого искать не надо. Хватали из домов не знавших никакой вины за собой. Ежедневно арестовывались сотни. Все арестованные попадали «на конвейер» в Преображенский приказ. Говорили, что в этот приказ есть вход, но из него нет выхода.

Трактир гудел.

Коптин с Завадским, получившие разрешение «расслабиться» после удачного выполнения сложного задания – организации побега князя Игоря из половецкого плена, – не случайно выбрали для отдыха этот, попутный по дороге домой, сентябрь 1698 года, этот кабак и эту компанию. Здесь можно было оттянуться без опаски – через неделю никого из стрельцов в живых не останется. Что тут ни вытворяй – последствий в будущем не ожидается: сто шестьдесят пять человек повесят у Новодевичьего, под окнами царевны Софьи, остальных просто казнят – всех, поголовно, – более четырех тысяч душ, обвинив в заговоре с Софьей и в попытке посадить ее на престол вместо Петра.

Гуляли крепко, так как смерть вовсю собирала уже свой урожай, несмотря на то что заговора никакого не было. Как, впрочем, и задумок осуществить переворот.

Просто год назад, подавая такое же прошение государю, стрельцы, узнав, что Петр сейчас оттягивается в Англии, вручили прошение Софье, остававшейся «на хозяйстве». Это был законный и естественный поступок: если нет самого, отдать бумагу и. о. Но Петр, вернувшись, прошение стрельцов повесил на сучок в туалете, как обычно, а злобу на Софью со стрельцами затаил необычайную и ничем не объяснимую: как и большинство владык России, он был тот еще клиент для психушки.

Поэтому в сентябре 1698-го трактир уже гудел, встревоженный массовыми беспричинными арестами, но все же гудел пока еще безмятежно: картины «Утро стрелецкой казни» никто из стрельцов, естественно, в глаза не видел – Василий Максимович Суриков написал ее лишь сто восемьдесят три года спустя.

– Этому больше не наливайте, – склонился кабатчик к Коптину и Завадскому, едва заметно указывая взглядом на Митрофана Лукина, плечистого стрельца с окладистой бородой, сидевшего напротив них. – Беда будет… – пояснил он и отошел от их стола столь же бесшумно и незаметно, как подошел.

– Учит нас, как детей! – возмутился Завадский. – А то мы сами не видим, не понимаем!

– Да не учит он! – успокоил его вполголоса Коптин. – А прислуживает. Мы, с его точки зрения, знатная публика. Вот и стремится угодить, чтобы неудовольствия не вышло бы нам какого.

– Ну да! Ты тон-то его слышал, каким он сказал? Нашелся, блин, Макаренко… Учитель жизни… Далай-лама…

– Тебе, кстати, тоже хватит, – заметил Коптин.