Александр Абрамов - Ной и его сыновья

Смотритель усмехнулся:

— Вот это-то как раз останется — черным по белому… — Повторил, будто сам вдруг услышал: — Черным по белому… —

И понял вдруг, что его тормозило. И сказал об этом: — Кто напишет? Да я и напишу. Черным по белому. — И, не объясняя ничего, встал: — Буди людей, Ной. Хватит им прохлаждаться! Дел полно…

— А ты… — Ной тоже встал. Стоял куда уверенней, чем прежде. А и то объяснимо: хмель рано или поздно испаряется. При любом атмосферном давлении. Аксиома. — Ты не уходишь?

— Пока обожду, — сказал Смотритель. — Тут, видишь ли, еще одно дело возникло…

— Твое? Или наше, общее?

Разумное уточнение.

— Мое. И общее.

— Помочь? Чем?

— Не надо. Лучшая помощь мне — не мешать.

— Тогда я пошел, мешать не стану…

Откровенно обрадованный Ной отправился поднимать своих домочадцев. Дел и вправду было сверх меры. Новоселье — этап, а этих этапов впереди… Короче, появление Мифа надо сначала обосновать, сие Ной понимал отлично. А в Миф он поверил, поверил.

Смотритель в обоснованиях не нуждался.

Ни чернил, ни туши никто не догадался захватить в Ковчег. Шумеры знали книгописание, остро отточенными палочками заполняли толстые папирусные страницы, сшивали их крепкими нитями и переплетали простыми веревками…

(потом, после Потопа, много позже все это изобретут еще раз)…

но ни одной из шумерских книг…

(в доме Ноя их было несколько, сие считалось в обществе престижным — держать дома книги)…

спасти не удалось. А значит, вообще ни одной книги допотопных шумеров спасти не удалось, ни одна не пережила Потопа. Что соответствовало исторической реальности.

А вот писчие листы Ной держал в Ковчеге — еще в ту пору, когда строил его. Что-то чертил на них, что-то считал. Да и совсем чистые остались и теперь перекочевали на берег, в новый дом.

Смотритель состругал себе несколько палочек, заострил их, невесело соображая: уж не кровью ли писать?.. Но к месту вспомнил о том, как пару недель назад Сим выловил из воды нечто, похожее не то на кальмара, не то на каракатицу, нечто, доплывшее до араратских вершин непонятно какими течениями из морских, далеких просторов. А может, и не доплывшее вовсе, а срочно мутировавшее из… из чего?., из жука-плавунца, например… Экий бред, однако!.. Но Смотритель был несилен в биологии вообще и в вопросах миграции водоплавающих, в частности. Он просто вспомнил, что выловленное «нечто» выпустило…

(чем не каракатица?)…

в корытце, куда его поместил Сим, мощную струю черной жирной жидкости…

(и где она помещалась только? «Нечто» большими размерами не отличалось)…

которую Сим собрал в козий пузырь и веревочкой затянул.

Прежде чем резать вены и пускать кровь, следовало проверить: цел ли пузырь и нельзя ли применить его содержимое в качестве сепии…

(для ее приготовления, что Смотритель знал, использовали как раз моллюсков)…

с помощью коей в прошлом Смотрителя и будущем Ноя написано было немало — художниками чаще всего.

Сим долго вспоминал…

(это с похмелья-то)…

куда он задевал пузырь с жидкостью, вспомнил в итоге, сам отыскал в доме, выдал Гаю, спросил заинтересованно:

— Зачем тебе?

— Письмо стану писать.

— Кому?

— Кому дойдет, — туманно отговорился Смотритель.

— А кому дойдет? — не отставал Сим.

— Кому донесете.

— Кто донесет?

Люди с похмелья занудны и неотвязны.

— Ты и донесешь, — отрезал Смотритель. — Отвяжись от меня, Сим, займись чем-нибудь. А мне надо подумать о Времени и записать все, что я о нем надумаю…

Сказано было красиво. И главное, убедительно. Сим немедленно отвязался и ушел, а Смотритель разложил на плоском камне писчий лист, придавил его углы маленькими камешками, обмакнул острую палочку в мешочек с сепией и начал:

«Вот житие Ноя: Ной был человек праведный и непорочный в роде своем: Ной ходил пред Богом…»

Он писал на арамейском, на языке, который пока не родился, но на котором и дошла Книга Бытия до людей Ветхого Завета. И до людей Нового — тоже. Лишь потом ее перевели на греческий, назвали «Септуагинтой», и уж с греческого-то (с древнегреческого, вестимо) она пошла по земному шарику.

Смотритель читал ее на арамейском…

(в хранилище Службы имелся экземпляр, принесенный кем-то из броска в «поле»)…

и запомнил дословно. Он писал долго, потому что палочка оказалась скверным инструментом для письма, да и макать в мешочек-бурдючок приходилось часто. Он лишь опасался, что сепии не хватит.