Лина Кирилловых - Идущие

Привычное бесцветие обнимает со всех сторон. Укачивает, убаюкивает, гладит, почти усыпляя, перед тем, как отшвырнуть прочь. Далеко отсюда, в отделе переброса, на пульте контроля за дверьми начинает мигать малиновым светом аварийный сигнал. Через полсекунды ему вторит сирена — громко, как корабельный ревун. И самопровозглашённая дверь, выросшая из неучтённого мира, пропарывает воздух вестибюля, презрительно отвергая любой возможный рабочий порог, — только вспугивая своей громкой внезапностью маленькую чёрную кошку, которая, положив передние лапы на бортик бассейна, рассматривала своё отражение поверх блестящей горсти брошенных в воду монет.

Ветер швыряет в стёкла прозрачную водяную взвесь — в миг, когда они возвращаются, льет дождь, первый майский дождь этой длинной-длинной весны, оборачивающейся к миру летом после девяноста дней таяния, капания, обнажения и цветения. В вестибюле толпятся люди: Ян Орлов с встревоженным лицом, неизменно спокойный Ричард Прайм, главы отдела переброса и координационного центра, медики и зеваки-сотрудники. Кто-то роняет: «Двери!», — то ли брань, то ли почти молитву. Мраморные статуи, омытые тенями от потоков, вылизывающих окна, тоже кажутся живыми наблюдателями, только тихими и равнодушными. На двух из них ещё видны намалёванные Куртом кружочки шутовских мишеней.

— Ну же! — у Яна своя молитва и свои ругательства: нетерпеливое понукание, раздражение из-за опять нарушенных правил, человеческая тревога, а в случае этой группы — ещё и волнение старшего родственника. Кисловатая, тянущая смесь, которую порождает ответственность. Неприятная на вкус, тяжёлая.

Ответственность — слово, не самое им любимое. Чувство, которое, если был бы выбор, он бы предпочел не испытывать. Оно наполняет тем, что очень похоже на страх, заставляет просыпаться посередине ночи, караулить очередную припозднившуюся группу действительных, возвращающихся из опасного рейда, нести вахты в лазарете, где лежат раненые, работать до рассвета и держать в ящике стола револьвер. Иногда оно заставляет ещё и открывать маленький сейф и пользоваться тем, что внутри, но об этом мало кто знает, потому что это уже возрастная слабость, не профессионально-побочная, а оттого немного постыдная. Ответственность — как хроническая болячка, с которой он сжился и даже стерпелся. Наверное, так и надо. Он, наверное, всё же хороший директор, правильный.

Двери раскрываются подобно лепесткам гибискуса — не живого, цветущего под жарким солнцем юга, а сухого, скрюченного, который, залитый кипятком, распускается в кружке, будто воскрешённый током кадавр. У них больное тёмно-алое свечение, неровные перепады теней, красящие багровую плотность чёрными кляксами гнили, стылый запах разрытой могильной земли. Двери дефектны, это видно сразу, двери в мир, который тоже дефектен, наверняка, несомненно. И, когда капитанская группа, все в грязи, оглушённые, окровавленные, пахнущие потом, пламенем и железом, вываливаются наружу, — сперва девушки, потом мужчины — кто-то ахает, хватает их под руки, тащит аптечки, воду и полотенца, зажигает дополнительный свет, носится и топает, стуча подошвами по плитам вестибюля. Ян Орлов сжимает племянницу за плечо. Он рад и напуган, счастлив и возмущён: они, вся компания, нарушили с десяток правил, но вернулись.

— Что там было? — спрашивает, уже зная, что ничего хорошего не услышит.

Миниатюрный «глазок» с ворота её куртки опускается в его свободную ладонь. Грязные пальцы, тонкие и длинные, он ловит и не отпускает, слушая бешено скачущий пульс, жар бьющейся под кожей крови, упрямое и сильное желание жить. Как никогда раньше, она кажется ему одновременно маленькой и взрослой, воином и ребёнком: его родное, хорошее существо, его неслучившаяся рыженькая дочка.

— Всё здесь, — тихо говорит Четвёртая. — И пустите же, дядя. Больно.

Курт зелён, как покойник, волосы Лучика сбились нечистым колтуном, Капитан, шипя сквозь зубы, держится за бок, и по брючине его чёрной формы сбегают алые потёки. Переход через насильственно прорубленную дверь — всё равно, что полет в пробившем заграждение горной трассы автомобиле в пропасть. Лишь одному человеку здесь это знакомо. Они жмутся вместе, кучкой, спина к спине, как только что дрались, и Ян не может, как бы ни пытался, выдернуть Четвёртую из этого круга, поэтому отпускает, хотя хотел бы и отругать, и обнять, и погладить по голове.

— Анни… — он улыбается ей, очень неловко и нежно, выглядя сейчас, должно быть, старым и смешным. Прайм снова спасает его.