Александр Верещагин: Война

— Я тоже не курю, но сейчас бы затянулась. Часа через три перенесем твою принцессу в избу, если не помрет до того.

— Она мне не принцесса. Видели же, это американка, — дерзко ответил я.

— Американка, не американка, все равно человек, — рассудила знахарка. — Я пойду спать.

Она скрылась в избе. А я остался во дворе, не решаясь заглянуть в баню, но и в избу к этой ведьме не хотел идти. Так и уснул, свернувшись калачиком на земле под ласковыми лучами солнца. Разбудил толчок в плечо.

— Жива твоя… американка. Слабая только очень. Давай перенесем в избу. Не век же ей в бане валяться.

Девушку положили на широкую деревянную лавку, заменявшую хозяйке постель. Ее обнаженное бледное тело, испещренное шовчиками, прикрывало белое полотно.

Знахарка, Мария Ивановна, вливала пациентке в горло какой-то дурно пахнущий раствор.

— Ее бы щас прокапать… Ни одной системы нет. Проклятая война, — сама себе сетовала Марья Ивановна.

Вторая неделя моего пребывания у Марии Ивановны. Девушка пришла в себя, хотя и очень слаба. Зовут ее Маргорет. Больше ничего узнать не удалось.

Мария Ивановна не пускала меня к своей пациентке. Поила ее козьим молоком с медом. Ухаживала за больной сама. Марго больше в основном спала, молодой организм восстанавливался после большой кровопотери и травм. Хозяйством на хуторе Бабы Яги занимался я, работа была не в тягость. Хотя, если подумать, должен был давно вернуться к себе домой. Но долгие месяцы добровольного одиночества изрядно утомили меня.

Вечером, за стаканом вкусного «первочка» на травах, Мария Ивановна с ностальгией вспомнила прежнее довоенное время.

Она была ведущим хирургом в центральной городской больнице, знала тетю Олю, не лично так как работали в разных отделениях, но пару раз пересекались. Выпив, она на чем свет костерила бывшего главврача «централки», не стесняясь в выражениях.

Мне почему-то было необыкновенно хорошо и спокойно с этой немолодой женщиной. Имея скверный, властный характер, тем не менее, она брала прямотой, честностью и принципиальностью.

Время от времени на хутор приходили крестьяне, лечиться. Кому зуб заговорить, кому настой от боли в животе дать. Однажды ночью Мария Ивановна срочно уехала на лошади с мужиком, принимать роды у его дочери. Приехала утром, усталая и злая.

— Бараны! И сам баран и поп твой баран! — шипела она на мужика, слезая с телеги.

— Говорила, сделаем аборт и все. Нет же! Батюшка сказал грех большой, дите бог дал. — Передразнивая благочестивый голосок местного священника, причитала знахарка.

— А какой бог-то? Бандит блудный или еще какой подлец пацанку обрюхатил. Эх… — махнула рукой и пошла в сторону баньки.

Мужичок помалкивал, только гладил дрожащей рукой всхрапывающую кобылу. Роды были тяжелые. Четырнадцатилетняя девочка родила крепенького, здорового ребенка.

— Резать пришлось. Сама бы не родила, таз узкий, — объясняла толи мне, толи в пространство Мария Ивановна.

— Все этот святоша! Чтоб ему… Баламутит народ, — идейная атеистка, закаленная идеологией СССР, она частенько костерила поселившегося в Старом Монастыре отца Федора.

Лично я ничего дурного не видел в его деятельности. За два года батюшка восстановил часовню, поставил себе избу. Окрестный народ потянулся к «духовному очагу». Всем миром строят приходскую школу.

— Если воспалительный начнется, придется девочку сюда перевозить. Я к ней не набегаюсь. — Я понял намек, что погостили мы с Марго — пора и честь знать.

«Странно, я думаю о нас с Маргарэт. А по сути, кто она мне такая. И вообще, куда ее теперь деть? Если привести к себе домой, что люди подумают… Я ведь из жалости ее спас, жалость к кому? К пиндоске. Они нас губили тысячами, не жалели. Этот продотряд сжег хутор Васьки Белова, хорошо хоть не убили никого. Зато мы их… покрошили из пулемета». — Сомнения грызли мою душу.

В своем желании убежать от всего мира, я залез в такую глушь, что даже конной дороге к моему жилищу не было. Большую часть пути нам с Марго пришлось идти по узким тропочкам, то петляющим по склонам лесистых сопок, то вдоль извилистого ручейка. Девушка была еще очень слаба, еле тащилась, приходилось часто останавливаться на отдых. Меня это начало раздражать, будь один, давно бы был дома. Наконец, глубоко за полночь добрались. Последние километры я тащил обессилевшую девушку на себе.

Утром я пришел в состояние, близкое к остервенению. За время отсутствия мое хозяйство пришло в полный упадок. Сосед, которому я поручил присматривать за хутором, разве что пару раз зашел посмотреть. Огород зачах, всюду пыль, паутина. Хорошо еще, что не разворовали. А ведь нам еще нужно что-то кушать сейчас, и потом. «Какого лешего я притащил себе на шею эту иждивенку».