Вильгельм Зон - Окончательная реальность

«Абдулле.

Найдите возможность выйти на контакт со штандартенфюрером СС по имени Макс. Необходимо проконтролировать достоверность предоставляемой им информации о действиях Гитлера на Балканах.

Центр».

Абдуллой в Центре называли Адама Витицкого.

– Русская нация – не устоявшаяся, в отличие от саксов и латинян, – сердито повторил приват-доцент Родыгин, – это говорю я, русский, до последней капельки крови русский.

Он то и дело раскланивался со знакомыми, из тех, кто по предложению Зонненброка пришел сейчас в дом полковника Голубинцева. Макс с усмешкой наблюдал, как злился Зонненброк, считая неуважительной такую манеру вести беседу.

– Неустоявшаяся нация не могла бы сотрясать континент! – сказал казачий офицер, с которым Макс избегал встречаться глазами. – Индусы и всякие там арапы воистину не устоялись; и поныне бродят, как брага; а мы…

– Будет вам, – перебил его Родыгин, статистика вас опровергает. У русской нации генофонд подвижный, а посему огромное количество флюктуаций при рождении. Из десяти немцев – пусть наши германские друзья не сердятся – рождается пять умственно крепких особей, пять средних и ни одного идиота. На миллион – один гений. А русскую семью отличает громадная отклоняемость от среднего уровня, – он взял казака за лацкан пиджака и приблизил к себе, – либо гении, либо идиоты. Не так ли, Абрам Пантелеевич?

– Да бросьте вы, – огрызнулся казак.

– Да, да. Поэтому-то в России всегда было трудно гению и легко идиоту. Верно, Абрам Пантелеевич?

– Да что пристали-то? – казак очевидно злился.

– Латиняне и саксы – нации металлические, их дух ковкий, быстро восстанавливаемый. Возьмите итальяшку: то он, как петух, распушит перья – и в атаку, а то бежит в панике, ну, думаешь, не очухается, а он, глядишь, отряхнулся и снова на рожон прет. А германо-славянский дух кристалличен, ковке не поддается. Он верен себе, противится динамике, изменению, пластике. Консервативный у нас дух. Понимаете, в чем фокус весь?

– Я бы все-таки не объединял германский и славянский дух воедино, – сказал Зонненброк, – это несоизмеримые понятия…

– Отчего же, – перебил его Макс, – соизмеримые, вполне соизмеримые. Продолжайте, пожалуйста, господин Родыгин, это крайне интересно, все, что вы говорите.

Здесь, в белградском доме полковника Голубинцева, где собирались белогвардейцы, те, кто уповал сейчас на Гитлера как на единственно серьезную антибольшевистскую силу, надо было держать ухо востро. Макс умел слушать и друзей и врагов. Конечно, врага слушать труднее, утомительнее. Но для того чтобы враг говорил, он должен видеть в твоих глазах постоянное сочувствие и живой, а отнюдь не наигранный интерес. Понять противника, вступая с ним в спор резкий и неуважительный, нельзя, это глупо и недальновидно. Чем точнее ты понял правду врага, тем легче тебе будет обвести его вокруг пальца.

– И славяне, и германцы – великие мистики, – продолжал между тем Родыгин, – а ведь ни англичане, ни французы таковыми не являются, хотя у них и Монтень был, и Паскаль. Они семью во главу угла ставят, достаток, дом, коров с конями. – Родыгин с усмешкой глянул на Ермакова. – А славянину и германцу идею подавай! Революцию – контрреволюцию, казнь – помилование, самодержца – анархию с парламентом! Только если для славянина все заключено в слове, в чистой идее, и он ради этого готов голод терпеть и в шалаше жить, то германец пытается этой духовности противопоставить Вавилон организованного дела!

– Почему же тогда мы с германцами воевали? – злобно спросил Ермаков.

Макс искоса наконец взглянул на казака, словно говоря ему: «Смотри не сорвись, Ермаков, поосторожней, Абрам Пантелеевич, шашкой махай…»

– А это историческая ошибка. Славяне и германцы – два конца одного диаметра.

Почувствовав, что Ермаков готовится возразить Родыгину, Макс, быстро закурив, спросил:

– Вы из дворян? Барон?

– Я – барон?! – Родыгин залился быстрым, захлебывающимся смехом. – Какой же я барон?!

– Уж такой барон, такой барон, – мрачно хохотнул Ермаков, чем дальше, тем больше отчего-то злившийся.

– Я разночинец, милостивый государь, разночинец.

– Угу, – скептически буркнул в усы Ермаков.

– Господа, попрошу минуту тишины. – Полковник Голубинцев вышел на середину большой комнаты. – Слово для сообщения имеет наш друг из Берлина господин Зонненброк.

– Уважаемые господа, – сказал Зонненброк, когда аплодисменты (любит русская эмиграция аплодировать, спасу нет!) стихли и воцарилась напряженная тишина. – Мне поручено сообщить, что правительство великого фюрера готово оказать помощь вашим детям и братьям…