Светлана Бестужева-Лада - Жизнь после смерти [А. С. Пушкин]

Он вернулся в Россию и снова сделал предложение Гончаровой. На сей раз оно было принято: за год ни один мало-мальски подходящий жених для красавицы не сыскался….

— Барин, к вам господин Жуковский, — прервал его мысли верный камердинер Никита. — Прикажете принять?

— Проси же!

Василий Андреевич Жуковский вошел с бодрой улыбкой, которая тут же сменилась куда более естественным для него выражением спокойствия и приветливости.

— Ну, сегодня совсем молодцом, друг мой, — проговорил он, усаживаясь подле дивана. — А я с новостями …

— Да не томи, Василий Андреевич, — взмолился Пушкин. — Рассказывай!

— В Петербурге новый поэт объявился.

— Удивил! — захохотал Александр. — Да сейчас каждый мальчишка стишками бумагу марает!

— Это не мальчишка… Я узнавал, он писал раньше, публиковался даже в каком-то московском журнале, но критики его не заметили. Тогда он обиделся и больше ничего уже в печать не давал. Хотя стихи писал по-прежнему. А когда прошла весть, что ты, душа моя, то ли при смерти, то ли уже умер, сей поэт написал весьма гневное стихотворение на эту тему и…

— Примета хорошая: жить долго буду, — быстро вставил Пушкин.

— Так-то оно так, да все одно: печатать сие стихотворение никак нельзя было даже тогда. Сейчас-то об этом речи нет, но списки уже по рукам ходят.

И Жуковский вынул из кармана сюртука сложенный вчетверо листок бумаги.

— От государя получил, — невесело усмехнулся он. — Николай Павлович сильно гневаться изволят, хотели автора в крепость посадить. Да у того родня влиятельная, заступников полно, отделался высылкой на Кавказ…

— Под пули? Хороша государева милость!

— Нет, с распоряжением «до серьезных дел не допускать».

— Дай хоть почитать-то, Василий Андреевич. Что он там такого насочинял?

Пушкин развернул листок и прочел стихи, начинавшиеся фразой:

«Погиб поэт, невольник чести…»

— Красиво завернуто! — усмехнулся он, дочитав. — Только свинец-то у меня не в груди был… В стихах, конечно, не напишешь… Ну, и на что же государь разгневался? Немного трескуче, немного переврал, слишком много Пушкина читал…

— Да косвенно ведь в него метит. В императора…

Пушкин посмотрел на ничего не говорившую ему подпись — Михаил Лермонтов, и пожал плечами:

— Ну, разве что косвенно…

— А еще: государь повелел долги твои все уплатить, заложенное имение родителя твоего от долга очистить, жалование тебе повысить до десяти тысяч рублей в год и разрешил жить там, где ты сам пожелаешь. С одним только условием…

— С каким? — насторожился Пушкин.

— Чтобы ты действительно продолжил дело Карамзина и писал российскую историю. Кто, кроме тебя, этим займется?

Пушкин в задумчивости принялся грызть ноготь — старая, детская еще привычка, от которой никак не мог отделаться. Что ж, государь, как всегда, великодушен. Однажды он уже выдал ему вспоможение — 10 000 рублей, а потом, по его просьбе, еще 18 000. Но долги не уменьшались, деньги уходили, как вода сквозь пальцы. Что ж, теперь он будет осмотрительнее и… экономнее.

— Что ты молчишь? — осведомился Жуковский. — Мне нужно возвращаться к императору с твоим ответом. Сам знаешь, Николай Павлович проволочек не терпит.

— Да конечно же я согласен! — с некоторою досадой воскликнул Пушкин. — И благодарность моя государю неизмерима. Но я хотел уехать в деревню…

— Поезжай, кто тебе мешает? По весне — милое дело. Окрепнешь на свежем воздухе, отдохнешь, а осенью вернешься в Петербург, станешь в архивах работать. А летом снова в деревню — писать…

Пушкин покачал головой.

— Нет, уж лучше в Москву. Петербург я ненавижу, а архивы и в Москве есть. По крайности, туда необходимое вышлют.

— Ну, вот ты все и решил, — с удовлетворением отозвался Жуковский, поднимаясь с кресла. — Государю передам в точности. Думаю, это его порадует.

Когда Жуковский ушел, Пушкин долго сидел в сгущавшихся сумерках, не зовя никого, чтобы подали свечи. Вот все и решилось: долгов больше нет, можно ехать в Болдино, жить там с семьей, писать… Только не стихи. Тем паче — новые поэты объявляются, скоро на него будут смотреть, как он сам в свое время глядел на Державина — обломок былых времен, живая — чуть живая! — легенда…

Теперь-то понимает, что без Державина и его самого бы не было, как поэта. Как не было бы и без многих, многих других. На их стихах вырос, окреп, обрел собственный голос. Славу, можно сказать, обрел. Но ведь известно: хуже нет, чем пережить самого себя в поэзии. Над Державиным-то в конце жизни уже откровенно посмеивались, когда он писал свои высокопарные пьесы.