Михаил Шевляков - Тринадцать лет или Сибирская пастораль

Она молча сидела, все так же бездумно, механически запахивая полы пальто с оборванными пуговицами и глядя в окно. Тихонько он взял ее за руку – она дернулась – и, присев перед ней на корточки, негромко сказал: «Рассказывай…» – а она заплакала, громко, не сдерживаясь, вздрагивая всем телом, склонившись, чуть не падая, уткнувшись лицом в его плечо. Пару раз она пыталась начать говорить, но никак не могла и только изо всех сил вцеплялась в его руки.

– Ну-ну-ну… тихо-тихо… – повторял он, а она все плакала и все никак не могла выплакаться, но наконец ее плач стал совсем тихим, и она только дрожала, прижимаясь к нему. Высвободив одну руку, он погладил ее по волосам и еще раз негромко попросил:

– Рассказывай…

И она начала говорить о том, как на станции Могзон в их купе вошли трое, в шинелях, с пистолетами, и сказали папе – вы арестованы. У папы вдруг мелко-мелко задрожали руки, а мама побелела лицом и словно окаменела, и ей сказали – вы тоже… Их вывели на перрон и завели в какой-то дом, там, на станции, а потом прибежали еще двое солдат и стали вытаскивать из вагона их вещи… Она никак не могла понять, что происходит, ей казалось, что это какой-то страшный, страшный сон, но вернувшийся солдат приказал и ей одеться и выходить. Ей велели сесть под стеной, рядом с вещами, а вокруг, казалось, мгновенно стало пусто, и люди обходили ее, не глядя… Их поезд тронулся и поехал без них, вагоны, гремя на стыках, все быстрее пролетали мимо – а она сидела под стеной станции на мамином чемодане и хотела только одного – проснуться. В какой-то момент она вдруг увидела, что рядом никого, и пошла, бежать она не могла, очень хотела – но не могла. Она, наверное, обошла всю станцию кругом, потому что вновь вышла к рельсам, но уже у какой-то маленькой будочки. Какой-то товарный поезд медленно проходил мимо – и она смогла зацепиться и влезть на пустую площадку вагона, она чуть не сорвалась и больно ударилась о ступеньки и поручни, но как-то удержалась – сама не зная как. Было все равно, куда увозит ее этот поезд – хотелось просто уехать, убежать подальше от этой страшной станции. Чудом оказалось, что этот поезд шел обратно, домой. Здесь, в городе, поезд все никак не хотел останавливаться, и ей стало казаться, что он вообще никогда, никогда не остановится, но он все же остановился где-то совсем далеко от вокзала, она не знала, как оттуда выбраться, кругом были сцепленные между собой вагоны, и нужно было лезть под ними, и где-то лаяли собаки и гудел паровоз…

Он молчал, сказать ему было нечего, но она посмотрела на него с такой надеждой и мольбой…

Он еще раз погладил ее волосы и плечи, и негромко сказал- просто чтобы хоть что-то сказать:

– А давай-ка я тебе лицо вытру…

Она замерла, не шевелясь, а он ладонью стал стирать копоть и ржавчину, потом достал из чемодана полотенце и снова стал вытирать ей лоб, и щеки, и шею. Выговорившись, она вновь молчала, и только губы ее дрожали, а на шее билась тоненькая жилка, и он вдруг по-иному увидел ее и понял со всей определенностью, что же он должен сделать.

Он снял с нее, безучастной, пальто и надел ей в рукава свой полушубок. Ксеничка безвольно подчинялась ему, руки ее полностью утонули в длинных рукавах, и он подвернул их:

– Вот так и носи… с обновкой тебя…

– Спасибо, – машинально ответила она, не выходя из оцепенения и не поднимая головы, а он продолжал:

– Я завтра еду в Омск в семь ноль-ноль… – она испуганно посмотрела на него, и он скороговоркой добавил: – И ты едешь со мной.

– А как же… – она вздрогнула и прикрыла ладонью рот.

– Никаких «а как же» не будет. Я знаю, что мы сделаем…

Молодой месяц нехотя освещал проулок с лаявшими из-за высоких заборов собаками.

Обходя подернутые ледком необъятные лужи, они подошли к неприметному дому, и дядя Митя постучал в ставню. На их стук из дверей почти мгновенно, будто ждала, вышла сгорбленная старуха, похожая лицом на печеное яблоко. Видимо, она признала дядю Митю, потому что сразу же открыла калитку, впустила их во двор и в дом. Постучав в низенькие двери комнаты, она молча показала на гостей длинным худым пальцем выглянувшему из дверей невысокому благообразному старичку в вязаном жилете. Видно было, что он удивлен таким гостям, но старается не подать виду.

– А, Дмитрий Иванович, Дмитрий Иванович! Не забываешь-таки старика! И не один пожаловал, а с барышней! – широко улыбаясь золотозубой улыбкой, он пошел им навстречу. – Что же? По делам?