Владимир Васильев - Грёзы о Закате

Расковали кандалы, и проданный раб поплёлся следом за монахами, а увидев фонтан с водой, стал жадно пить, но в ту же минуту новый хозяин оторвал его от зеркальной поверхности воды.

— Здесь люд ноги моет. Не пей, больным станешь. Потерпи до киновии. Там и хлеб, и вода. Там исцелю тебя.

Раб молча и вяло пошёл за ним, размышляя о том, что «киновия», вероятно, ни что иное как «обитель», и примеряя к себе слова из сказочки: «не пей, иванушка-дурачок, козлёнком станешь». Из сказки он вернулся к действительности, и как-то вдруг до него дошло, что речь монаха ему понятнее и ближе, чем, например, речь его хозяйки из Радимова селища, совсем недавно уведённой какой-то толстой ромейкой. Его бывшая хозяйка, а с сегодняшнего дня, подобно ему, рабу, тоже ставшая рабыней, когда-то с бахвальством в голосе рассказывала о Киеве, стольном городе Руси. И себя к русам причисляла, поскольку отец её из тех русов, что с Дуная пришли. Но мать-то её из полян, и наречие хозяйки мало чем отличалось от диалекта радимичей. Суть, что «радзимичей», что полян, одна: из ляхов они. Так думал, но, всё же, сомневался. Сомнения разрешила вдовушка. На вопрос, откуда на Днепр пришли предки её матери, ответила: «С великого поля. С восхода.» — «Значит, из сарматов твоя матушка?» — «Каких сарматов? Поляница она. По молодости любого мужа могла заставить носом землю орать.» — «Ишь как!» Алесь улыбнулся, потому что понял: орать и пахать суть синонимы. Навестил хозяйку как-то её родич из Киева, рус со товарищами. Они, собственно, за мехами приходили. Ушли злыми: меха уже успел забрать какой-то пришлый гость. Послушал их Алесь, побеседовал. Чуждой показалась ему их речь. По внешнему облику и, как предположил Алесь, по генетическому коду, не нашёл он особых различий между собой и теми русами. Но говор выдавал их южное происхождение, да и оговорка мелькнула в речах хвастливого родича хозяйки: «Мы, русины…». Пренебрежительно глянув на идола из дерева, обмолвился тот родич хозяйки, что они, русины, первыми среди русов были крещены в христианскую веру. Подумал тогда Алесь: «Ждите своего часа. Придут варяги — станете зваться русичами и вновь будете поклоняться богам предков». Конечно же, не стал их огорчать.

Боль в голове напомнила о себе, и рабу тотчас опостылели «размышлизмы» о том, кто ему ближе или дальше по языку.

Понуро и невесело стал оглядываться по сторонам. Многоязыкий говор неторопливых или спешащих людей отвлёк его внимание от унылых мыслей. Царьград многоголосо шумел, вонял и зазывно приглашал отведать и купить фрукты, масло, хлеб. Иногда Алесь спрашивал у хозяина о непонятных его разуму домах и объектах. Обшарпанные дома, мимарий или публичное заведение с гетерами, мастерские ремесленников, которые здесь назывались эргистариями и в которых хозяева покрикивали на наёмных мистиев, усадьбы с огородами остались позади. Будто турист, глазел он на здания с облицовкой из пожелтевшего мрамора или иного благородного камня. Восприятие одним левым глазом, наверное, было обманчивым и, во всяком случае, непривычным. Непривычным показалось ему и обилие зелени, садов и деревьев, видневшихся за оградами или каменными заборами. Некоторые из прохожих крестились при виде изувеченного раба и, чураясь его запаха, обходили стороной. Не только дома, но и люди в удалённых от Площади Быка кварталах выглядели иначе: одеяния, пошитые из тонкого льна или шёлка, а то и парчи, явно выделяли из толпы хозяев и хозяек этой части вселенной. Но не все шествовали по довольно-таки грязной мостовой: монахов, за которыми шёл Алесь, обогнала группа рабов, несших на своих плечах паланкин с ромеем, смачно плюнувшим в сторону побитого раба, а затем, — гораздо медленнее — пронесли ещё один богато украшенный паланкин с изящной гречанкой, облачённой в гиматий с вышитыми узорами. Причём за рабами, несшими её паланкин, скорой походкой двигалась стайка рабов, готовых в любое мгновение сменить носильщиков средства передвижения знатной ромейки. В самом деле, почему бы и не похвастать количеством своих рабов?! За этой отстранённой мыслью последовала другая, более трезвая: ведь и он мог быть продан для подобных услуг. Понадобилось некоторое усилие, чтобы справиться со вспыхнувшим в душе озлоблением против сильных мира сего: они плевали, плюют и будут плевать на рабов, но не дело изводить себя понапрасну.

Монахи миновали какой-то портик — и Алесь увидел ряд лавок, в которых продавали манускрипты, поделки, письменные принадлежности, папирусы и пергамент. Козьма стал перебирать разрезанный на листы пергамент, выискивая наилучшие из них, а хромой монах остановился у соседней лавки, разглядывая шкатулки из дерева и слоновой кости. Хозяин Алеся наскрёб мелочь, заплатил за два листа пергамента, и дал знак рабу следовать за ним.