В. Бирюк: Парикмахерия

Потом раздался голос Ивашки.

– Эй, боярич, ты живой?

Как я ему обрадовался! Как… аж поплохело. Всё упало. И шашечка опустилась, и ноги дрожат. По двери съехал. Не держат ноги. Ф-ф-факеншит. А из-за двери уже встревожено:

– Вы там всех правильно посчитали? Может, кто-нибудь внутри остался?

– А если и остался? Чего тебе о злодеях печалиться? Им же хуже. Боярич туда и с дрючком, и с клинком вломился.

Эта торкская манера несколько гортанно тянуть слова… А у меня… слёзы текут. Увидят — стыдно будет. Но как радостно. Живым. С первого раза внятно ответить не удалось. Писк какой-то. Прокашлялся.

– Заходите. Нет тут никого.

За дверью что-то ворохнулось, Ивашка выразился эмоционально. И в дверь всунулась голова Сухана. Потом весь. Армяк на нём — вдребезги. Разорван и спереди, и сзади. Рогатины нет. Но сам так, на первый взгляд — целый. Присел на корточки, посмотрел на меня, на ворот рубахи — оба гайтана на месте. Следом Ивашко.

– Живой? Ранен? Где? Крови много вытекло?

Давай меня щупать, за руки за ноги, за плечи. Голову крутит.

– Ивашко! Я — живой. Целый. Ты обернись-то. Полный стол серебра с золотом.

– Да. Не худо.

– А говоришь — папоротник не цветёт. (Это Чарджи подошёл к столу и рассматривает. Судя по цитате, он с Марьяшей не только любится, но и разговаривает. По крайней мере — она с ним).

– Погодите. А эти-то где? Ну, разбойнички.

Ивашка поднял меня на ноги, прислонил к двери, стряхнул чего-то с рукава. Виновато, не поднимая глаз, сообщил:

– Прости, господине. Порезали мы их всех. Ты как заорал «Атака». Ну мы и… Ни одного гожего не осталось. Эх. Темно. Да ещё с этими сиволапыми… То орут да плачут, то — полон режут. Ладно, ты уж его сильно не наказывай — горе у парня.

Вот такой был мой первый бой. Первый раз я собрал и привёл людей своих биться с чужими людьми воинскими. Первый раз придумывал как ворогов победить, а своих сохранить. Ни храбрости какой, ни хитрости или выучки воинской мною явлено не было. Никакого геройства или отваги особенной. Страх был да несуразица, кровища да грязища. Многому меня тот бой научил. И ведь и раньше знал. А вот — на вкус попробовал. И что бить надо ворога не откуда ждёт, да не когда ждёт. И что неук в бою не сколько подмога, сколько — забота. И какой он — страх смертный, от коего и руки-ноги слабнут, и в голове будто перина пуховая.

С той поры не люблю я похвальбы воинской. Ратное дело — грязное. И для душ человеческих, и для тел, и для вещей разных, хоть воинских, хоть мирских. Худое дело, тошное. Но вот же беда — не прожить без него. И коли хочешь, чтобы крови было менее — труда положи более. Потов реку целую надобно пролить, чтобы кровь людей твоих лишь малым ручейком источилася